LA ALDEA

   Último día de junio. A mil verstas¹ a la redonda se extiende Rusia, mi entrañable tierra.
En la inmensidad azur del cielo, una nubecilla parece navegar a la deriva y desvanecerse. La calma es total, el aire huele a tibio, como la leche recién ordeñada.
Trinan las alondras, se arrullan las palomas hinchando el buche, remontan el silencioso vuelo las golondrinas, piafan y rumian los caballos y hasta los perros menean indolentes la cola, sin atreverse a ladrar.
Flota por doquier un suave olor a humo y a hierba, y una pizca a alquitrán, y otra pizca a cuero. Los cañamares están en plena flor y despiden su intensa y grata fragancia.
Hay un barranco profundo, de suaves laderas. A ambos lados se amontonan varias filas de saúcos, rozando la tierra con la maraña de su fino ramaje. Por el fondo del barranco corre un arroyo, dejando ver a través de la trémula claridad de sus aguas los cantos de su lecho. En la lejanía, allá en los confines del cielo y la tierra, se adivina el trazo azulado de un gran río.
Orlando las laderas del barranco, a un lado se alinean los graneros y cobertizos, pulcros, de puertas bien ajustadas; al otro lado, unas cinco o seis casas rústicas, de troncos de pino y tejados de tablones. Sobre cada tejado, sujeta a una larga estaca, se alza una pajarera², y sobre cada porche asoma la figurilla de hierro de un caballito de luengas crines³. Los cristales rugosos de las ventanas reflejan la luz lanzando irisados destellos. Pintados sobre los postigos, unos búcaros con flores⁴. Delante de cada casa, su obligado banco; sobre los zócalos de tierra batida⁵ se amodorran los gatos, enroscados en un ovillo, con las orejillas tiesas y transparentes; tras los altos umbrales se adivinan los zaguanes, umbríos y frescos.
Echado sobre una gualdrapa extendida al borde mismo del barranco, rodeado de montones de heno recién cortado, percibo su aroma dulce y embriagador. Los hacendosos labriegos acaban de esparcir parte del heno justo delante de sus casas: así, en cuanto se oree un poco al sol, ¡zas! derechito al pajar. ¡Da gloria dormir allí entonces!
Las cabecillas ensortijadas de los chiquillos se asoman aquí y allá, entre los almiares; gallinas de erguidas crestas rebuscan entre el heno moscas e insectos; un cachorrito de morrillo blanco juguetea, enredado entre las briznas de hierba.
Unos mozos de rufos cabellos, de camisas limpias y bien ajustadas con los cintos, calzados con pesadas botas ribeteadas, charlan y ríen sus chanzas, apoyados de bruces en un carro desenganchado.
Por una ventana asoma el semblante redondo y risueño de una mujer joven: tal vez se ríe de los chascarrillos de los mozos o, tal vez, viendo a la chiquillería revolcándose en el heno.
Otra moza de robustos brazos iza del pozo un cubo de agua, grande y chorreante... El cubo se balancea y oscila al final de la cuerda, dejando caer unas gotas de agua largas y centelleantes.
Veo ante mí a una anciana labriega, luciendo una flamante falda a cuadros y escarpines nuevos.
Un collar de tres vueltas, formado por gruesas cuentas, rodea su cuello flaco y moreno; un pañuelo amarillo de pintas rojas cubre sus canas, casi tapándole los ojos ya marchitos.
Pero sus pupilas sonríen, como sonríe también todo su arrugado rostro. La viejecilla andará ya por los ochenta, pero aún se puede apreciar que en sus tiempos fue muy hermosa.
En su mano derecha, de piel tostada y con los dedos bien abiertos, sostiene un cántaro de leche fría, con una gruesa capa de nata: recién sacado de la fresquera, el cántaro rezuma unas gotas de agua, brillantes como abalorios. En la palma de su mano izquierda la viejecilla me ofrece un gran trozo de pan, aún caliente: «Come, y que te aproveche, buen hombre».
De pronto se escucha el canto y el agitado aleteo de un gallo, y le responde el mugido de un ternero, desde su corral.
-¡Esto sí que es avena! -se oye la voz de mi cochero.
¡Oh plenitud, oh calma y abundancia del campo ruso liberado⁶! ¡Cuánta placidez y bienestar!
Y pienso yo: ¿Qué nos importa la cruz sobre la cúpula de Santa Sofía de Constantinopla⁷, ni todo aquello que tanto anhelamos los hombres de la ciudad?

Febrero de 1878 ^Comentario

 

DIÁLOGO

Ni el Jungfrau, ni el Finsteraarhorn¹ jamás fueron hollados por pie humano.

Cumbres alpinas... Cadenas de abruptos peñascos... El corazón mismo de la montaña.
Sobre las cimas, un cielo mudo y pálido, verdoso y claro. Un aliento gélido, punzante, una nieve dura y centelleante que deja asomar los pináculos de unos austeros macizos de roca escarchada y barrida por el viento.
Dos moles, dos gigantes se yerguen a ambos lados del firmamento, el Jungfrau y el Finsteraarhorn.
El Jungfrau se dirige a su vecino:
- ¿Qué hay de nuevo? Tú tienes mejor vista. ¿Qué pasa ahí abajo?
Transcurren algunos milenios, un minuto. Y se oye la atronadora respuesta del Finsteraarhorn:
- Las nubes cubren totalmente la tierra... ¡Aguarda!
Transcurren algunos milenios más, otro minuto.
- Bueno, ¿y ahora? -pregunta el Jungfrau.
- Ahora sí que veo: allá abajo, todo sigue igual, minúsculo y abigarrado. Azulean las aguas, negrean los bosques y se amontonan unas piedras parduzcas. Junto a ellas ajetrean unas alimañas, esos bípedos, ya sabes, los que jamás han podido profanarnos, ni a ti, ni a mí.
- ¿Los humanos?
- Sí, los humanos.
Pasan algunos miles de años, un minuto más.
- ¿Y ahora? -vuelve a preguntar el Jungfrau.
- Parece que se ven menos alimañas, -retumba el Finsteraarhorn.- Abajo está más despejado: han menguado las aguas y clarean los bosques.
Pasan varios miles de años más, otro minuto.
- ¿Qué ves? -inquiere el Jungfrau.
- Aquí, alrededor nuestro, parece que todo está limpio,- replica el Finsteraarhorn-, y allá a lo lejos, en los valles, todavía se ven algunas manchas y se mueve algo.
- ¿Y ahora? -se interesa nuevamente el Jungfrau, transcurridos varios miles de años, un minuto más.
- Ahora está bien, -le replica el Finsteraarhorn. -Todo está impoluto y blanco por doquier... Todo cubierto por nuestra tersa nieve, sólo nieve y hielo. Todo es un témpano. Ahora todo está en calma.

- Bien, -murmura el Jungfrau. -Pero basta ya de charlas, viejo amigo. Ya es hora de descabezar un sueño.
- Sí, ya es hora.

De pronto, me pareció oír a mis espaldas unos pasos ligeros y cau­telosos... Alguien me venía siguiendo.
Me volví y vi a una viejecilla diminuta y encorvada, embozada en unos descoloridos harapos. Sólo asomaba su rostro, rugoso y amarillento, de afilada nariz y desdentada boca.
Me acerqué a ella... Se detuvo.
- ¿Quién eres? ¿Qué quieres? ¿Eres mendiga? ¿Esperas una limosna?
La viejecilla no respondió. Me incliné hacia ella y observé que tenía los ojos velados por una fina película o membrana lechosa y semitransparente, como suelen tener algunos pájaros para protegerse los ojos de una luz muy intensa.
Pero en los ojos de la anciana esa membrana permanecía inmóvil y no dejaba ver las pupilas, por lo que deduje que era ciega.
- ¿Quieres una limosna? -le pregunté nuevamente. -¿Por qué me sigues? Pero la anciana continuaba sin responder y pareció encogerse aún más.
Le volví la espalda y proseguí mi camino.
Al instante oí nuevamente que me seguían los mismos pasos livianos y acompasados, deslizándose con cautela.
«¡Otra vez esa mujer! -pensé. -¿Qué querrá de mí?» Entonces se me ocurrió que, debido a su ceguera, habría equivocado el camino y venía siguiendo mis pasos de oído, para llegar conmigo a un lugar habitado. Sí, debía de ser eso.

No obstante, una extraña desazón se fue apoderando gradualmente de mí; empezaba a parecerme que la anciana no ya me seguía, sino que dirigía mis pasos, empujándome ora a la derecha, ora a la izquierda, y yo le obedecía contra mi voluntad.
Sin embargo, seguí adelante... Hasta que, de pronto, vi algo que negreaba y se agrandaba en medio del camino... algo como ...¡una fosa! «¡La sepultura!» -cruzó como una centella por mi mente. -«¡Ahí es adonde me empuja!»
Me volví bruscamente... La vieja seguía allí... ¡pero ahora veía! Me estaba mirando con unos ojos enormes, pérfidos, aviesos... con ojos de ave de presa... Me acerqué a su cara, a sus ojos... y nuevamente vi la misma membrana lechosa, la misma mirada opaca y mortecina...

«¡Ya! -pensé... -esa vieja es mi destino. ¡Imposible escapar de él!.»

«¡No escaparás, no escaparás! Pero, ¿qué locura es ésta? Hay que intentarlo...» Y me lancé bruscamente hacia un lado, en otra dirección.
Aceleré el paso... Pero las mismas pisadas, ligeras y sigilosas, me seguían de cerca, muy de cerca... y volvía a negrear ante mí el hoyo.
Torcí nuevamente en otra dirección... y seguí oyendo a mis espaldas el leve compás de las pisadas, seguí vislumbrando ante mí la misma inquietante fosa.

Dondequiera que me lanzase, como una liebre acorralada...¡siempre era lo mismo!
«¡Aguarda! -se me ocurrió de pronto. -¡La voy a engañar! ¡No iré a ninguna parte!» y en el acto me senté allí mismo, sobre la tierra.
La vieja se paró detrás de mí, a dos pasos, y aunque no la veía, sentía su presencia.
De pronto observé que la oscura mancha a lo lejos empezaba a moverse, se arrastraba, ¡avanzaba hacia mí!
¡Dios! Me volví... Y allí estaba la vieja: con su mirada clavada en mí y su desdentada boca torcida en una torva sonrisa...
- ¡No escaparás!

Febrero de 1878 ^Comentario

 

EL PERRO

Solos, mi perro y yo, en esa habitación... Fuera ruge feroz una terrible tormenta.
Mi perro reposa frente a mí, mirándome fijamente a los ojos.
Yo también le miro a los ojos.
Parece, como si quisiera decirme algo. No habla, no tiene el don de la palabra, es incapaz de comprenderse a sí mismo, pero yo sí le comprendo.
Comprendo que, en este instante, en él y en mí anida un mismo sentimien­to, que no hay diferencia alguna entre ambos. Somos idénticos, y en el interior de cada uno de nosotros arde y se consume la misma trémula llama de la vida.
Hasta que un día se nos eche encima la muerte, agitando sus frías e inmensas alas...
Será el fin.
¿Quién entonces podrá determinar cuál de las dos llamas fue la que ardió en cada uno de nosotros?
No, no son un hombre y un animal cruzándose una mirada...
Son dos pares de ojos idénticos, fijos los unos en los otros.
Y cada par de ojos, el del hombre y el del animal, es el reflejo de una vida que se aferra, temerosa, a la otra.

Febrero de 1878

 

EL MENDIGO

Caminaba por la calle, cuando me paró un mendigo, un anciano decrépito.
Vi esos ojos inflamados y lacrimosos, esos labios amoratados, esos harapos inmundos, esas llagas ulcerosas...¡Dios, cómo se había cebado la miseria en aquella desdichada criatura!
Me tendió su mano enrojecida, hinchada, sucia... Gemía, mugía pidiendo ayuda.
Me puse a rebuscar por todos los bolsillos... ni monedero, ni reloj, ni siquiera un pañuelo... nada. No llevaba encima absolutamente nada.
El mendigo seguía esperando, su mano extendida se balanceaba y se estremecía en un ligero temblor.
Turbado y desconcertado, cogí aquella mano sucia y temblorosa y la estreché con fuerza...
- Perdona, hermano, no tengo nada.
El mendigo me miró fijamente con sus ojos abotagados, sus labios lívidos se torcieron en una irónica sonrisa y también él, a su vez, estrechó mis fríos dedos.
- Está bien, hermano, -farfulló-, gracias de todos modos. Esto también es una limosna.
Comprendí que también yo había recibido una limosna de mi hermano.

Febrero de 1878

 

«JUICIO DE NECIOS...»

Pushkin

Tú, que siempre dijiste la verdad, insigne bardo nuestro, también en esto tenías razón.
«Juicio de necios, burla de la plebe»¹... ¿Quién no ha padecido ambos?
Son cosas que se pueden y se deben sobrellevar, y el que se sienta con fuerzas, incluso debería despreciarlas.
Sin embargo, hay golpes muy dolorosos, porque se asestan en el corazón. Uno ha hecho todo lo que ha podido, se ha esforzado por trabajar honrada­mente, con amor... Pero las gentes honestas le vuelven la espalda con aver­sión, sus rostros se encienden de cólera al escuchar su nombre.
- ¡Vete! ¡Largo de aquí! -se oyen las airadas voces de jóvenes probos. - No te necesitamos ni a ti, ni a tus obras. Estás profanando nuestros lares, ni nos conoces, ni nos comprendes...¡Eres nuestro enemigo!
¿Qué debe hacer entonces ese hombre? Proseguir con su labor sin intentar justificarse, sin esperar siquiera una apreciación más justa.

Antaño, los labriegos renegaban del forastero que introdujo la patata, aunque, con el tiempo, ésta llegó a sustituir el pan en la mesa cotidiana de los pobres². Le arrancaban de las manos el preciado don para arrojarlo al fango y pisotearlo.
Y ahora se alimentan de la patata, ignorando el nombre de su benefactor.
¡Qué importa el nombre, si aun desde el anonimato él les sigue quitando el hambre!
Procuremos, pues, que aquello que aportemos sea en verdad un alimento provechoso.
Cuán amargo resulta el injusto reproche en boca de los que amas... Sin embargo, también esto se puede soportar...
«¡Pégame, pero escúchame!» -le decía el estratega ateniense al espartano³.
«¡Pégame, pero sigue sano y bien comido!» -deberíamos decir nosotros.

Febrero de 1878 ^Comentario

 

UN HOMBRE UFANO

Un hombre joven va corriendo por la calle, dando saltos de alegría. Corre jubiloso y eufórico, con los ojos brillantes, con una sonrisa estampada en los labios y todo su afable rostro encendido en un arrebol... El colmo de la dicha y la satisfacción.
¿Qué puede haberle sucedido? ¿Le habrá caído una herencia? ¿Le habrán ascendido en la oficina? ¿Acude, acaso, a una cita amorosa? O, simplemen­te, que tras un buen almuerzo todo su cuerpo se siente pletórico de salud y energía vital? ¿No será que han engalanado su pecho con la flamante estrella octogonal de la Cruz de San Estanislao¹?
Pues no. Se inventó una calumnia contra un amigo, la hizo correr por toda la ciudad, volvió a oír su propia calumnia de boca de otros y él mismo se la creyó.
¡Oh qué ufano, qué bondadoso, incluso, resulta en estos momentos ese joven tan amable y tan prometedor!

Febrero de 1878 ^Comentario

 

NORMA DE VIDA

- Si quiere hacerle una faena, una mala pasada a su enemigo, -me decía un viejo bribón-, acúselo justamente de aquel defecto o vicio del que usted mismo adolece. ¡Acúselo con indignación!

En primer lugar, eso hará pensar a otros que usted carece de tal vicio.

En segundo lugar, su indignación puede ser incluso sincera... Puede usted echar mano de los reproches de su propia conciencia.
Si usted, por ejemplo, es un renegado, acuse a su enemigo de carecer de convicciones.
Si usted, en el fondo, se sabe servil, écheselo en cara, dígale que es un lacayo... un lacayo de la civilización, o de Europa, ¡o del socialismo!
- Incluso podría decirle que es un lacayo del antilacayismo, -observé yo.
- También vale, -me respondió el bribón.

Febrero de 1878 ^Comentario

 

EL FIN DEL MUNDO
SUEÑO

Sueño que estoy en Rusia, en un rincón perdido, en una humilde casa campesina.
La estancia es amplia, de baja techumbre y paredes encaladas, con tres ventanas y sin mueble alguno. Ante la casa se abre un páramo estéril, que se desliza gradualmente hasta perderse en la lejanía. Un cielo gris uniforme lo envuelve como un manto.
No estoy solo: somos en la habitación unas diez personas, gentes sencillas, de aspecto humilde. Todos van y vienen por la habitación en total mutismo, sigilosamente. Parecen evitarse los unos a los otros y, sin embargo, no cesan de cruzarse inquietantes miradas.
Nadie sabe qué esta haciendo en esa casa, ni quiénes son los demás. Los rostros reflejan ansiedad y congoja... Uno tras otro, todos se van acercando a las ventanas y observan atentos, como si esperasen algo desde fuera.
Luego, vuelven a deambular de un lado para otro. Entre nosotros hay un niño. Menudo e inquieto, de vez en cuando gime con su vocecilla monótona y envolvente: «Papaíto, ¡tengo miedo!»  El corazón se me sube a la garganta al oír esa voz y yo también empiezo a sentir miedo, pero...¿de qué? Ni yo mismo lo sé. Sólo presiento que se avecina una gran calamidad, un desastre.
El niño sigue gimoteando de vez en cuando. ¡Ay, quién pudiera escapar! ¡Qué agobio, qué angustia, qué pesadumbre!.. Pero es imposible salir.
El cielo parece una mortaja. Y no hay viento... ¿es que se ha muerto el aire?
De pronto el niño corre hacia la ventana y grita con voz lastimosa:
- ¡Mirad, mirad! ¡Se ha hundido la tierra!
- ¿Cómo que se ha hundido?
En efecto, la casa, que antes daba al páramo, ahora ha quedado encaramada en lo alto de un terrible cima. El firmamento se ha desplomado, se ha hundido, y ante a la casa se ha abierto un abismo negro, de violenta verticalidad.
Todos nos agolpamos junto a las ventanas... El horror nos hiela el corazón.
- Ahí viene... ¡ahí está! -murmura mi vecino.
Allá en el horizonte algo empieza a moverse, se bambolean unos pequeños y redondeados montículos.

«¡Es el mar! -pensamos todos en el mismo instante. -Nos va a tragar... Pero, ¿cómo puede crecer de este modo, hacia arriba? ¿Alcanzará esta cima?»
El mar crece y se agiganta... Ya no son unos pequeños montículos que se mecen en la lejanía, sino una única ola, maciza y monstruosa, que abarca toda la cúpula celeste.
¡Ya viene, vuela hacia nosotros! Se nos echa encima con su gélido aliento, con su negrura abismal. Todo alrededor se estremece y allá, en esa vertiginosa mole, todo cruje y retumba, como un espeluznante bramido de mil fauces de hierro...
¡Cómo brama, cómo ruge! La propia tierra aúlla de espanto...
¡Es su fin! ¡El fin de todo!
El niño gime por última vez... Yo intento asirme a mis compañeros, pero ya estamos todos aplastados, sepultados, anegados, arrasados por aquella ola rugiente, glacial, negra como la tinta.

Y se hace la oscuridad... ¡las eternas tinieblas!
Con la respiración entrecortada, me despierto.

Marzo de 1878. ^Comentario

 

 

MASHA

Años atrás, viviendo en San Petersburgo, siempre que cogía un coche de punto, solía yo entablar conversación con el cochero.
Me gustaba particularmente charlar con los cocheros nocturnos, que solían ser campesinos pobres de los alrededores de la capital, llegados a la ciudad con sus maltrechos trineos¹ pintados de ocre y un escuálido jamelgo, con la esperanza de ganarse el pan para sí y el tributo para su señor.
En cierta ocasión, tomé un coche... El cochero era un fornido mocetón de unos veinte años, bien plantado y mejor parecido: ojos zarcos, colorados mofletes y unas guedejas rubias asomando por debajo de un raído gorro cuajado de remiendos, calado hasta las mismísimas cejas. Resultaba inexplicable cómo se había embutido semejante corpachón en aquella zamarrilla vieja y desgarrada.
Sin embargo, el rostro del cochero, agraciado y barbilampiño, parecía triste y taciturno.
Me puse a charlar con él y también en su voz pude percibir cierta amargura.
- ¿Qué pasa, hombre? -le pregunté. -Pareces triste. ¿Tienes alguna pena?
El mocetón tardó unos instantes en responder.
- Pues sí, señorito, sí que la tengo, -dijo por fin. -Una pena muy grande... La peor de todas. Se me ha muerto la mujer.
- ¿La querías?
El mozo, sin volverse, agachó la cabeza.
- Sí que la quería, señorito... Ya va para ocho meses y no la puedo olvidar. Se me parte el corazón...¡ay! Pero ¿por qué tuvo que morirse? Era joven y fuerte... Y en un día se la llevó la peste.
- ¿Os llevabais bien?
- ¡Ay, señor! -suspiró el infeliz. -Éramos como uña y carne. Y se murió sin mí. Yo estaba aquí y cuando me enteré, pues eso... ya la habían enterrado. Entonces salí corriendo para el pueblo, a mi casa. Llegué pasada ya la medianoche. Entré en mi casa, me planté en mitad de la habitación y la llamé bajito: «Masha, Masha²...»  Y no se oía más que el grillo. Me senté en el suelo y me eché a llorar, y de rabia me lié a puñetazos contra el suelo...¡Trágame a mí también, tierra! Ya que te la has llevado, llévame a mí también...¡Ay, mi Masha!
- Masha, -repitió de pronto con un hilo de voz. Y sin soltar de las manos las las cuerdas que hacían de riendas, se enjugó una lágrima con un ademán furtivo, como si quisiera sacudírsela de encima. Luego, encogió los hombros y ya no volvió a decir nada más.
Al bajarme del trineo, le di quince kópeks de propina. Con el gorro en la mano, me hizo una ceremoniosa reverencia y siguió con paso cansino por la calle nevada y desierta, envuelta en la blanquecina y helada bruma de enero.

Abril de 1878 ^Comentario

 

EL NECIO

Érase una vez un necio.
Vivía feliz y despreocupado hasta que, poco a poco, empezaron a llegarle rumores de que todo el mundo lo consideraba un estúpido y un ordinario.
El necio se quedó apesadumbrado y empezó a cavilar cómo podría detener tan desagradables murmuraciones.
Una súbita idea iluminó de pronto su mente oscura y estrecha... y, sin pensarlo más, la puso en práctica.
Un buen día, se encontró en la calle con un conocido y éste le alabó a cierto pintor de renombre.
- Pero, ¡por Dios! -exclamó el necio. -Ese pintor hace tiempo que pasó a la historia, ¿no lo sabía? Pues eso sí que no me lo esperaba yo de usted... ¡Es usted un retrógrado!
El conocido se acobardó e inmediatamente le dió la razón al necio.
- ¡Acabo de leer un libro excelente! -le comentó en cierta ocasión otro conocido.
- ¡Por favor! -exclamó el necio. -¡Vergüenza debería darle! Pero si es una auténtica paparruchada, ya nadie lee eso. ¿Que no lo sabía usted? Pues... ¡es usted un retrógrado!
También este conocido se amedrentó y fue del parecer del necio.
- Qué bellísima persona es mi amigo Fulano -comentó un tercer conocido. -¡Qué alma tan noble!
- ¡Por Dios! -exclamó el necio. -¡El tal Fulano es un redomado sinvergüenza! Ha desplumado a toda su familia. Pero si lo sabe todo el mundo. ¡Es usted un retrógrado!
También este conocido se acobardó, cambió de opinión y no quiso saber más de su amigo.
A quienquiera que alabasen en presencia del necio, éste siempre tenía por respuesta la misma retahíla.
A veces, incluso, apostillaba con cierto reproche:
- Ah, pero ¿aún cree usted en las autoridades?
- ¡Es un cascarrabias! ¡Qué mala bilis tiene! -empezó a decir todo el mundo del necio. -¡Pero qué cabeza la suya!
- ¡Y qué lengua! -añadían otros. -¡Una auténtica lumbrera!
Hasta que, finalmente, el editor de un periódico le propuso al necio dirigir la sección de crítica literaria.
Y el necio se puso a criticar a todo y a todos, sin cambiar un ápice su estilo ni sus exclamaciones.
Ahora él, que antes arremetía contra las autoridades, es toda una autoridad y los jóvenes lo veneran y lo temen.

   ¿Y qué remedio les queda a los pobres jóvenes? Si bien es cierto que no hay motivo alguno para venerarlo, pero ... ¿quién se atreve a proclamarlo? ¡Lo tacharían de retrógrado!
¡Qué bien vive un necio entre cobardes!

Abril de 1878 ^Comentario

 

LEYENDA ORIENTAL

¿Quién no conoce en Bagdad al gran Jaffar, comparable al astro rey?

Una vez, muchos años ha, siendo aún un doncel, paseaba Jaffar por las afueras de Bagdad.
De pronto, llegó a sus oídos un grito enronquecido: alguien pedía auxilio desesperadamente.
Jaffar siempre había destacado entre los muchachos de su edad por su cordura y sensatez, pero también tenía un corazon compasivo y confiaba en su fuerza.
Acudió presto al grito y vio a un anciano decrépito, que, acorralado contra un muro, estaba siendo robado por dos ladrones.
Jaffar desenvainó su espada y se lanzó sobre los malhechores, matando a uno y ahuyentando al otro.
El anciano liberado cayó a los pies de su libertador, besó el borde de sus vestiduras y exclamó:
- ¡Oh, valeroso joven! Tu magnanimidad no quedará sin recompensa. Mi aspecto es el de un miserable mendigo, pero no es así. No soy un hombre cualquiera. Acude mañana por la mañana al mercado principal, allí te estaré esperando junto a la fuente, y te convencerás de la veracidad de mis palabras.
Jaffar pensó: «En efecto, este hombre parece un mendigo, pero ¿quién sabe? ¿Por qué no probar suerte?» -y le respondió:
- Está bien, venerable anciano, iré.
El viejo le miró de hito en hito y se marchó.
A la mañana siguiente, al despuntar el alba Jaffar se encaminó hacia el mercado. El anciano ya lo estaba esperando, apoyado sobre el blanco mármol de la fuente.
En silencio, tomó a Jaffar de la mano y lo llevó a un pequeño jardín, rodeado de altos muros.
En medio del jardín, en una verde pradera había un árbol de aspecto extraordinario.
Parecía un ciprés, pero su ramaje era de color azul turquesa.

Tres frutos, tres manzanas colgaban de sus finas ramas arqueadas: una, de mediano tamaño, alargada y de color blanco lechoso; otra, grande y redonda, de un rojo brillante; y una tercera, pequeña, amarillenta y arrugada.
El árbol susurraba suavemente, a pesar de la ausencia de brisa. Más que un susurro, era como un lamento, como un tintineo cristalino y tenue, y parecía como si el árbol notase la aproximación de Jaffar.
- Joven, -le dijo el anciano. -Toma cualquiera de estos frutos, pero has de saber que si te comes la manzana blanca serás más inteligente que nadie, si te comes la roja serás tan rico como el judío Rotschild, y si te decides por la amarilla gustarás a las mujeres viejas. Decídete, pues... y no lo pienses mucho, porque dentro de una hora los frutos se marchitarán y el árbol se hundirá en las entrañas de la tierra.

Jaffar se quedó cabizbajo y meditabundo.
- ¿Qué debo hacer? -murmuró, pensando en voz alta. -Si eres demasiado inteligente, se te quitan las ganas de vivir; si eres el más rico, todo el mundo te envidia; mejor será que me quede con la tercera manzana, la más ajada.
Y así lo hizo. El viejo rió con su desdentada boca y le habló así:

- ¡Oh, el más sabio de todos los jóvenes! Has elegido la mejor parte. ¿Para qué quieres la manzana blanca, si ya eres más sabio que Salomón? Tampoco necesitas la manzana roja... porque ya serás rico sin ella. Pero nadie envidiará tus riquezas.
- Y dime, venerable anciano, -dijo Jaffar animosamente, -¿dónde habita la venerable madre de nuestro califa, al que Alá guarde?

El viejo le hizo una profunda reverencia y le indicó el camino.
¿Quién no conoce en Bagdad al gran Jaffar, comparable al mismísimo astro rey?

Abril de 1878 ^Comentario

 

DOS CUARTETAS

Érase una vez una ciudad, cuyos habitantes amaban la poesía hasta tal punto que, si transcurrían varias semanas sin que aparecieran nuevos y hermosos versos, consideraban semejante sequía poética como una calamidad pública.
Se vestían entonces sus ropas más raídas, se cubrían la cabeza de ceniza y, hacinados en las plazas, derramaban amargas lágrimas lamentándose de que la musa los hubiera abandonado.
En uno de esos días aciagos, en la plaza rebosante de compungida plebe apareció el joven vate Junio.
Con paso ágil subió a la tribuna e hizo una señal, dando a entender que iba a leer una poesía.
Los lictores alzaron inmediatamente los fasces.
- ¡Silencio! ¡Atención! -proclamaron con estridentes voces y la muchedumbre se quedó en silencio, aguardando.
- ¡Amigos! ¡Compañeros! -empezó Junio con voz potente pero algo insegura:

¡Amigos! ¡Compañeros! ¡Amantes de los versos!
Amantes de la hermosa armonía,
No sucumbáis a un momento triste,
Pues llegará de nuevo el radiante día.

Apenas hubo terminado, cuando en todos los rincones de la plaza estallaron carcajadas, pitos y abucheos.
Eran cientos de rostros desencajados por la ira, miles de ojos furibundos y un mar de brazos alzados, agitándose y amenazándole con los puños.
- ¡Mira con lo que nos sale! -rugía airada la multitud. -¡Abajo el poetastro! ¡Fuera de la tribuna! ¡Necio! ¡Huevos y frutos podridos es lo que se merece ese majadero! ¡Que traigan piedras! ¡Más piedras!

Raudo como una centella bajó Junio de la tribuna, pero ... aún no había tenido tiempo de regresar a su casa, cuando llegó a sus oídos una salva de estrepitosos aplausos, vítores y alabanzas.
Totalmente desconcertado y procurando, no obstante, pasar desaperci­bido por aquello de que puede ser peligroso excitar aún más a la fiera enfurecida, Junio regresó a la plaza.
¿Y qué es lo que vio?
Flotando por encima de la multitud sobre un mar de cabezas, izado sobre un escudo de oro, ataviado con una clámide púrpura y ciñendo una corona de laurel sobre sus esponjosos rizos ahí estaba su rival, el joven poeta Julio... Mientras, la muchedumbre alrededor no cesaba de vociferar:

- ¡Albricias! ¡Gloria! ¡Gloria al inmortal Julio! Él es nuestro consuelo, él ha aliviado nuestra pena! Ha regalado nuestros oídos con poesía dulce como la miel, sonora como un címbalo, fragante como una rosa y pura como el azul del firmamento. Alzadlo con solemnidad, perfumad su inspirada cabeza con suave incienso, abanicad su preclara frente con finas hojas de palmera, derrochad a sus pies la mirra aromática de oriente! ¡Loado sea!
Junio se acercó a uno de los enardecidos admiradores.
- Dime, oh concuidadano, ¿cómo son esos versos de Julio que os han hecho tan dichosos? Yo no tuve la fortuna de estar en la plaza, cuando él los leyó. Repítemelos, si es que los recuerdas, ten la bondad.
- ¡Cómo no voy a recordarlos! -respondió algo molesto el interpelado. - ¿Por quién me tomas? Escucha, pues, y alégrate con nosotros.

«¡Amantes de los versos!» -así es como empezó el divino Julio...

¡Amantes de los versos! ¡Amigos! ¡Compañeros!
Amantes de la bella armonía,
No sucumbáis a un momento de aflicción,
Pues llegará radiante el nuevo día.

- ¿Qué te parece?
- ¡Por favor! -clamó Junio. -¡Pero si son mis versos! Probablemente, Julio se encontraría entre la multitud cuando yo los leí y luego los repitió cambiando apenas algunas palabras, y no para mejor, dicho sea de paso.
- Ah, ya veo...Tú eres Junio, -respondió el conciudadano frunciendo el ceño. -Además de necio eres envidioso... Fíjate bien, desgraciado: el verso de Julio suena sublime, cuando dice eso de «¡Pues llegará de nuevo el radiante día!». En cambio el tuyo es una memez: «Pues llegará radiante el nuevo día». ¿Qué es eso de «llegará radiante»? ¿Qué «nuevo día»?
- Pero...¡si es lo mismo! -intentó objetar Junio...
- Si dices una palabra más, -le atajó el conciudadano-, daré la voz de alarma y la gente te hará mil pedazos.
Junio se calló prudentemente. En aquel instante se le acercó un anciano de blancos cabellos que había oído la conversación, y, poniéndole la mano sobre el hombro, dijo:
Junio, tú pronunciaste tus propias palabras, pero en mal momento, mientras que el otro pronunció palabras ajenas, pero en un buen momento. Luego él tiene razón y a ti tan sólo te queda el consuelo de tu propia conciencia.

 

Y mientras la conciencia intentaba consolar mal que bien al infortunado Junio, allá a lo lejos, entre atronadores vítores y aplausos, rodeada de una áurea nube, radiante y victoriosa como el sol, refulgente de púrpura, coronada de oscuros laureles, envuelta en densas oleadas de incienso, con la majestuosa parsimonia de un monarca que se dirige hacia el trono, avanzaba la arrogante figura de Julio... A su paso se iban inclinando una tras otra las ramas de palma, como si quisieran expresar con su humilde reverencia esa inmensa, inagotable adoración que desbordaba los fascinados corazones de los conciudadanos.


Abril de 1878 ^Comentario

 

EL GORRIÓN

   Yo volvía de cazar y caminaba por una avenida del parque. Mi perro corría delante.
De pronto, se puso al acecho y empezó a avanzar cautelosamente, como si hubiera olfateado una presa.
Miré adelante y vi a un polluelo de gorrión, de pico amarillo y plumón en la coronilla. Se había caído del nido -un fuerte viento balanceaba los abedules del parque- y se había quedado ahí, inmóvil e indefenso, ahuecando sus incipientes y diminutas alas.
Mi perro se aproximaba a él lentamente cuando, de pronto, de un árbol cercano cayó como una piedra un gorrión adulto, de negra pechera, plantándose ante el mismísimo hocico de mi can y, desencajado, con las plumas hirsutas, piando lastimera y desesperadamente dió un par de saltos en dirección a aquellas fauces abiertas y dentudas.
Se lanzó a salvar a su criatura, a protegerla con su cuerpo... mientras todo su diminuto ser temblaba de miedo, su vocecilla se quebraba y enronquecía... petrificado de espanto, estaba dispuesto a sacrificar su vida.
¡Qué enorme y monstruoso debía parecerle el perro! Y a pesar de ello, fue incapaz de permanecer en su rama, tan alta y tan segura... Una fuerza mucho más poderosa que su propia voluntad, lo había arrojado al suelo.
Mi Trésor se detuvo y retrocedió... También él reconoció esa fuerza.

Me apresuré a llamar al avergonzado can y me alejé, lleno de veneración.
Sí, veneración, no se rían de mí: sentí veneración ante aquel diminuto y heroico pajarillo, ante su arrebato de amor.
El amor, pensé, es más fuerte que la muerte y que el temor a la muerte. Sólo el amor mantiene e impulsa la vida.

Abril de 1878

 

LAS CALAVERAS

Era un hermoso salón, inundado de luz... y una multitud de damas y caballeros.
Los rostros eran exultantes, la conversación bulliciosa... Todos departían animadamente sobre una renombrada cantante. La calificaban de divina e inmortal... ¡Oh, qué espléndido ese último gorgorito que había lanzado ayer!
De pronto, como por arte de magia, todas las cabezas y rostros quedaron despojados de la fina película de piel, dejando al descubierto la mórbida blancura de los cráneos, el reflejo azul metalizado de las encías y pómulos en carne viva.
Contemplé con espanto cómo se movían y articulaban esas encías y pómulos, cómo giraban, reflectando la luz de las velas y lámparas, esas esferas de hueso llenas de protuberancias, y cómo, dentro de ellas, giraban y se movían otras esferas menores, unos ojos de mirada perdida.
No me atrevía a tocar mi propio rostro, ni a mirarme en el espejo.

Las calaveras seguían moviéndose, como si tal cosa... Con la misma animación, agitando tras los descarnados dientes los colorados flecos de sus lenguas, parloteaban sin cesar de aquel inigualable, maravilloso último gorgorito que había lanzado la inmortal... sí, ¡inmortal! cantante.

Abril de 1878 ^Comentario

 

EL PEÓN Y EL SEÑORITO
UNA CONVERSACIÓN

El peón: ¿Y tú a qué vienes? ¿Qué quieres de nosotros? No eres de los nuestros...¡Largo de aquí!
El señorito: Soy de los vuestros, ¡hermanos!
El peón: ¿De los nuestros? ¡Anda ya! ¡Vaya ocurrencia! Mira mis manos, fíjate qué sucias están, ¿lo ves? Huelen a estiércol y a pez, y tú tienes las manos bien blancas. ¡A saber a qué huelen!
El señorito, tendiéndole las manos: Huélelas.
El peón, tras oler las manos: ¡Qué extraño! Parece, como si olieran a hierro.
El señorito: Así es, huelen a hierro. Durante seis años he llevado grilletes.
El peón: ¿Y eso por qué?
El señorito: Pues porque me preocupa vuestro bienestar y quería liberaros a vosotros, gente oscura e ignorante, me rebelé contra vuestros opresores, me amotiné... Y por eso me encerraron.
El peón: ¿Te encerraron? ¡Buena gana de armar bronca!

Dos años más tarde.

El mismo peón, a otro: Oye tú, Petrá, ¿te acuerdas de aquel señorito que estuvo hablando contigo hace un par de veranos?
El otro peón: Sí... ¿y qué?
El primer peón: Pues na, que dicen que hoy lo van a ahorcar, que ha salido ya la orden.
El segundo peón: Seguía armando bronca, ¿o qué?
El primer peón: Pues, por lo visto.
El segundo peón: ¿Sabes qué te digo, Mitriái? A ver si nos agencia­mos un pedazo de soga de la horca. Dicen que da mucha suerte.

El primer peón: Pues tienes razón. Habrá que intentarlo, vaya.


Abril de 1878 ^Comentario

 

LA ROSA

Eran los últimos días de agosto... Se avecinaba el otoño.
El sol se estaba poniendo. Una lluvia torrencial, sin truenos ni relámpa­gos, acababa de arrasar aquella anchurosa planicie.

El jardín delante de la casa parecía envuelto en llamas y vapores, arrebolado e inundado por la reciente tromba de agua.
Sentada junto la mesa, en el salón, ella contemplaba, ensimismada y absorta, el jardín que se entreveía por la puerta semiabierta.
Yo sabía lo que estaba sucediendo en aquellos momentos en su alma, sabía que, tras una lucha breve pero intensa, en aquel mismo instante estaba sucumbiendo ante un sentimiento que era incapaz ya de vencer.
De pronto se levantó, salió precipitadamente al jardín y desapareció en él.
Transcurrió una hora, luego otra... Ella no regresaba.
Me levanté y salí de la casa dirigiéndome por un sendero, el mismo -y de eso estaba seguro- por el que se había encaminado ella.
Estaba oscureciendo ya, la noche estaba encima. Sin embargo, sobre la húmeda arena del sendero distinguí claramente un objeto ovalado, una mancha carmesí que destacaba en la penumbra.
Me incliné... Era un capullo de rosa, tierno, apenas abierto. Apenas dos horas antes, yo había visto esa rosa en su pecho.
Recogí cuidadosamente la flor caída en el barro, regresé al salón y la dejé sobre la mesa, delante de su sillón.
Por fin ella regresó, atravesó con paso ligero la estancia y se volvió a sentar junto a la mesa.
Su semblante estaba pálido y alborozado, sus ojos gozosos y turbados, su mirada huidiza y soslayada.
Al ver la rosa, la tomó repentinamente, contempló sus pétalos pisoteados y sucios, me miró con fijeza y al instante sus ojos se iluminaron con lágrimas.
- ¿Por qué llora? -le pregunté.
- Por esta rosa. Mírela, cómo ha quedado.
Se me ocurrió entonces impresionarla con un pensamiento profundo.
- Sus lágrimas lavarán este fango, -sentencié en tono de grave solemnidad.
- Las lágrimas no lavan, las lágrimas queman, -me respondió ella y, girándose rápidamente hacia la chimenea, arrojó la rosa a las tenues llamas.
- El fuego la quemará aún mejor que las lágrimas, -exclamó con desafío y sus maravillosos ojos, aún brillantes y llenos de lágrimas, me miraron sonrientes, intrépidos y dichosos.
Comprendí que también ella estaba quemada.

Abril de 1878

 

EN MEMORIA DE Yu.P. VRÉVSKAYA

   Tardó más de dos semanas en morir de tifus, en aquella mísera aldea búlgara, tirada sobre un manojo de paja podrida y pestilente, en el barro, bajo el destartalado cobertizo de un pajar, convertido en un improvisado hospital de campaña.
Deliraba, pero ni un solo médico se dignó siquiera echarle una ojeada. Los propios soldados enfermos, a los que ella había atendido mientras pudo mantenerse de pie, se arrastraban por turnos de sus infectos camastros para acercar a sus labios resecos unas gotas de agua, en un casco de vasija rota.
Había sido joven y hermosa, conocida en la buena sociedad y en las altas esferas. Las mujeres la envidiaban y los hombres le hacían la corte; algunos -dos o tres- incluso la amaban profundamente en silencio. La vida le sonreía, pero hay sonrisas peores que las lágrimas.
Un corazón tan tierno y humilde como el suyo, pero... ¡qué fuerza, qué afán de sacrificio! Ayudar a los necesitados, ésa era su única dicha... y no tuvo otra. Todas las otras dichas pasaron de largo. Pero ella ya lo había aceptado hacía tiempo y, consumida por la llama de una fe inextinguible, se había entregado al servicio al prójimo.
Nunca supo nadie de los tesoros ocultos en las profundidades de su alma y ahora ya nunca lo sabrá.

Y además, ¿para qué? La inmolación se ha consumado... el objetivo se ha cumplido.
Pero resulta amargo pensar que nadie se lo haya agradecido, ni siquiera después de muerta, si bien es cierto que ella se avergonzaba y se azaraba ante cualquier expresión de gratitud.
Que no se incomode, pues, conmigo su gentil sombra por esta tardía flor que me atrevo a depositar sobre su tumba.

Septiembre de 1878 ^Comentario

 

EL ÚLTIMO ENCUENTRO

En otros tiempos fuimos buenos amigos, incluso íntimos... Pero un buen día se torcieron las cosas, y nos separamos como enemigos.
Pasaron muchos años... En cierta ocasión, estando yo de paso en la ciudad donde él residía, me enteré de que padecía un mal incurable y deseaba verme.
Me dirigí a su casa, entré en su aposento... Nuestras miradas se encontra­ron.
Apenas lo reconocí: Santo Dios, ¡cómo lo había dejado la enfermedad!
Apergaminado y amarillento, totalmente calvo, con una barba canosa y rala, aparecía sentado, vestido con un camisón rasgado por todas partes... No podía soportar el más leve roce de ropa alguna. Me tendió apresurada­mente la mano, una mano escuálida y descarnada y, haciendo un ímprobo esfuerzo, balbuceó algunas palabras ininteligibles, palabras de saludo ¿o, tal vez, de reproche? Quién sabe... Su demacrado pecho se estremeció y dos lágrimas, escuetas y lacerantes, brotaron de sus pupilas encogidas y febriles.
El corazón se me puso en un puño... Me senté en una silla a su lado y, bajando involuntariamente la vista ante tanto horror y tanta ignominia, también le di la mano.
Pero me pareció que no era su mano la que tomaba la mía.
Me pareció ver entre nosotros a una mujer alta, blanca y silenciosa. Una túnica la envolvía enteramente de pies a cabeza. Sus ojos hundidos e incoloros no miraban a ninguna parte, sus labios finos y rígidos no decían nada...
Esa mujer unió nuestras manos... Nos reconcilió para siempre.

Sí... la Muerte nos reconcilió para siempre.

Abril de 1878 ^Comentario

 

EL UMBRAL

Veo un enorme edificio.
En la fachada una estrecha puerta abierta de par en par y, tras la puerta, la lobreguez de las tinieblas. Ante el elevado umbral veo a una joven... Una joven rusa.
Las impenetrables tinieblas exhalan un aterido aliento; sus oleadas gélidas arrojan desde las profundidades del edificio una voz cansina y apagada.
- Oh tú, la que desea traspasar ese umbral, ¿sabes lo que te espera?

- Lo sé, -responde la joven.
- El frío, el hambre, el odio, la burla, el desdén, el oprobio, la cárcel, la enfermedad y la mismísima muerte...
- Lo sé.
- El desamparo y la soledad total...
- Lo sé, y estoy dispuesta. Soportaré todos los sufrimientos, todos los golpes.
- Y no sólo de los enemigos, sino también de los familiares y amigos...
- Sí, también de ellos...
- Bien. ¿Estás dispuesta para el sacrificio?
- Lo estoy.
- Un sacrificio anónimo... Perecerás y nadie sabrá de ti, nadie honrará tu memoria.
- No quiero gratitud, ni compasión. No necesito nombre.

- ¿Estás dispuesta a cometer un crimen?
La joven se queda cabizbaja...
- También lo estoy.
Calla unos instantes la voz, antes de proseguir con más preguntas.
- ¿Sabes que puedes perder la fe que ahora tienes, -persiste la voz-, y comprender que has errado el camino y has desperdiciado tu joven vida?
- También lo sé. Y, a pesar de todo, quiero entrar.
- ¡Entra, pues!
La joven traspasa el umbral y un pesado telón cae inmediatamente tras ella.
- ¡Necia! -se oye a sus espaldas una voz chirriante.
- ¡Santa! -le replica otra voz, ilocalizable.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

VISITACIÓN

Me hallaba junto a la ventana abierta... era una mañana temprana, un primero de mayo.
Aún no clareaba el alba, pero la noche, cálida y oscura, empezaba ya a enfriarse y palidecer.
Aún no se disipaba la bruma, ni corría la brisa, aún no había colores ni susurros... pero se presentía ya la proximidad de un nuevo despertar y el aire enrarecido estaba impregnado de rocío, áspero y húmedo.
Súbitamente, con un suave y tintineante aleteo, entró por la ventana un ave.
Me estremecí... y la miré atentamente, no era un ave ... Era una mujer, diminuta y alada, con un ropaje largo y ceñido, de falda ondulante.
Toda ella era de un color gris perlado y sólo la parte interna de sus alas resplandecía con un tenue y delicado tono rosáceo, como un capullo de rosa. Una corona de flor de muguete recogía sobre su cabecilla redonda los desordenados rizos, y sobre su frente bella y bien torneada oscilaban graciosamente, como antenas de mariposa, un par de plumas de pavo real.
Revoloteó rozando el techo: su diminuto rostro sonreía, como sonreían también sus ojos enormes, negros y luminosos.
Su alegre y despreocupado revoloteo parecía quebrar en mil fulgores diamantinos el resplandor de su mirada.
Llevaba en las manos una flor de las estepas, de largo tallo, llamada entre las gentes del pueblo «vara del rey» por su semejanza con un cetro.
Pasó velozmente sobre mi cabeza apenas rozándome con la flor.

Me precipité tras ella... pero ya se había deslizado por la ventana, había desaparecido.
En el jardín, en la espesura de los lilos, una tórtola la saludó con el primer arrullo de la mañana, y allí, donde se había desvanecido su silueta, el cielo blanquecino y lechoso empezó a ruborizarse paulatinamente.
Yo te reconocí, ¡oh, diosa de la fantasía! Acudiste a mí casualmente, para  reunirte después con los jóvenes poetas.
¡Oh poesía, juventud, oh virginal belleza de mujer! Tan sólo ya por un instante podéis mostrarme vuestro fulgor... al filo de una madrugada, a comienzos de una primavera.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

NECESSITAS - VIS - LIBERTAS
BAJORRELIEVE

Una vieja alta y huesuda, de rostro férreo, mirada fija y anodina, camina a grandes zancadas, y con su brazo seco, como una vara, va empujando a otra mujer.
Esta mujer, de enorme estatura, robusta y corpulenta, con una musculatu­ra hercúlea y una diminuta cabecilla encajada en un cuello de toro, es ciega y, a su vez, va empujando a una niña delgadita y menuda.
La niña es la única que ve; ella se resiste, se vuelve hacia atrás, alza sus finos y torneados brazos, mientras su rostro vivaz refleja impaciencia y coraje... No quiere obedecer, no quiere ir allí, adonde la empujan... y, sin embargo, debe someterse y caminar.

Quien quiera, que lo traduzca.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

LA LIMOSNA

Por un ancho y transitado camino, en las proximidades de una gran ciudad, caminaba un hombre, viejo y enfermo.
Caminaba tambaleándose, tropezando y arrastrando penosamente sus flacas y débiles piernas, como si fueran de plomo. Vestía unas ropas andrajosas y su cabeza descubierta le caía inerte sobre el pecho... Estaba exhausto.
Se sentó sobre una piedra al borde del camino, se reclinó sobre sus rodillas, tapándose el rostro con las manos, y sus lágrimas, una tras otra, se deslizaron entre sus dedos retorcidos, cayendo sobre el polvo del camino.
Y se puso a recordar...
Recordó que también él, en otros tiempos, gozó de salud y riquezas, la salud la gastó y las riquezas la repartió entre muchos, amigos y enemi­gos... Y ahora que se veía sin un trozo de pan, todos le habían abandonado, los amigos antes que los enemigos... ¿Acaso tendría que humillarse hasta llegar a pedir limosna? Su corazón se colmó de amargura y vergüenza.
Las lágrimas seguían fluyendo, mellando el terroso polvo.
De pronto oyó que alguien lo llamaba por su nombre. Levantó su cansada cabeza y vio ante sí a un desconocido.
Su semblante era grave y sereno sin llegar a ser severo, sus ojos eran luminosos sin ser brillantes, y su mirada punzante, sin ser airada.
- Has repartido todas tus riquezas, -resonó su voz calmosa... -Pero, ¿acaso te arrepientes del bien que has hecho?
- No me arrepiento, -suspiró el viejo-, pero veo que voy a morir.

- Si no hubieran existido en el mundo esos mendigos que te pedían ayuda, -prosiguió el desconocido-, ¿cómo habrías podido demostrar tu virtud? ¿Con quién habrías podido ejercitarla?
Nada le respondió el anciano y se quedó pensativo.
- Pues ahora domina tu soberbia, hombre pobre, -continuó el desconocido-, ve y pon la mano, y deja que otras buenas gentes puedan demostrar su bondad.
El anciano se animó, alzó la vista, pero... el desconocido ya se había desvanecido. En ese mismo instante, en la lejanía apareció un caminante.
El anciano se acercó a él y estiró la mano. El caminante le volvió la espalda en un ademán adusto y nada le dio.
Pero tras éste, vino otro caminante y sí le dio una pequeña limosna al viejo.
Con esas pocas monedas el anciano compró pan, y ese mendrugo le supo a gloria. Su corazón ya no sentía el peso de la vergüenza, mas al contrario, rebosaba de humilde alegría.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

EL INSECTO

   Soñé que éramos unas veinte personas, en una gran estancia de ventanales abiertos.
Había mujeres, niños y ancianos... Todos departíamos sobre un tema banal, en una algarabía ruidosa e ininteligible.
Súbitamente, se oyó un zumbido crepitante y por la ventana entró un insecto, grande, al menos de un palmo de largo... entró y tras revolotear unos instantes se posó sobre la pared.
Se asemejaba a una gran mosca o tal vez a una avispa. Su cuerpo presentaba un color turbio parduzco, como también sus alas ásperas y planas, sus patas velludas y largas, y su cabeza grande y angulosa, como la de una libélula. Las patas y la cabeza eran de un intenso color púrpura, como ensangrentadas.
El extraño insecto seguía allí, rotando incesantemente la cabeza en todas las direcciones, moviendo las patas... de vez en cuando, se despegaba repentinamente de la pared, revoloteaba zumbando por la habitación para volverse a posar y quedarse quieto, como al rececho.

Su aspecto nos producía repulsión, miedo, espanto... Nadie había visto jamás nada semejante y todos gritaban: «¡Fuera! ¡Que echen a ese mons­truo!» y agitaban en el aire los pañuelos, pero... desde lejos, ya que nadie se atrevía a acercarse, y cuando el insecto remontaba el vuelo, todos huían despavoridos.
Todos menos uno, un hombre de tez pálida, joven aún, que nos miraba con extrañeza. Se encogía de hombros y sonreía, sin alcanzar a comprender lo que nos estaba sucediendo, ni lo que nos asustaba. Él no veía al insecto, ni oía el siniestro crepitar de sus alas.

De pronto, el insecto se fijó en él, remontó el vuelo y lanzándose en picado le aguijoneó en la frente, por encima de los ojos... El joven exhaló un débil lamento y cayó fulminado.
El terrible moscardón desapareció inmediatamente... Sólo entonces nos dimos cuenta de quién era aquella visita.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

LA SOPA DE REPOLLO

A una campesina viuda se le murió su único hijo, de veinte años, el mejor labrador del pueblo.
La dueña de la finca se enteró del infortunio y acudio a visitar a la pobre mujer el mismo día del entierro.
La encontró en casa.
La mujer estaba en medio de la habitación, de pie ante la mesa, y con un movimiento lento y acompasado de su brazo derecho -mientras el izquierdo le colgaba inerte- iba sorbiendo la sopa viuda¹ que quedaba en el fondo de un puchero renegrido: trago a trago, una cucharada tras otra.
Su rostro aparecía ensombrecido y demacrado, los ojos abotargados y enrojecidos, pero se mantenía erguida y grave, como si estuviera en la iglesia.
«¡Dios mío! -pensó la señora. -¿Como podrá comer en un momento así? ¡Qué falta de sensibilidad tiene toda esa gente!».
Y recordó la señora que ella, cuando años atrás perdió a su hija de nueve meses, estuvo tan afectada que incluso rehusó alquilar un hermosísimo chalet a las afueras de San Petersburgo, ¡y se pasó todo el verano en la ciudad!
La campesina, entretanto, seguía sorbiendo la sopa de repollo.
Por fin, la señora no aguantó más. «Pero Tatiana, ¡por Dios! -le dijo. - ¡Me dejas asombrada! ¿Es que no querías a tu hijo? ¿Cómo no has perdido el apetito? ¡Cómo puedes comerte ahora esa sopa!».

- Mi Vasia ha muerto, -murmuró la labriega y las lágrimas, contenidas hasta entonces, corrieron a rienda suelta por sus hundidas mejillas. -Y a mí también me ha llegado la hora... es como si me hubieran cortado la cabeza... Pero la sopa, es una lástima que se eche a perder... lleva sal².
La señora se encogió de hombros y se marchó: a ella la sal le salía bien barata.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

UN REINO AZUL

¡Oh, reino azul! ¡Reino celeste y luminoso, reino de juventud y dicha! Te he conocido... en sueños.
Éramos varios en aquella frágil y engalanada barca de vela blanca y henchida, como el pecho de un cisne, bajo los ondeantes gallardetes.

No conocía a mis compañeros, pero sentía, con todo mi ser, que eran tan jóvenes, alegres y dichosos como yo mismo.

Ni siquiera me daba cuenta de su presencia. Sólo veía a mi alrededor la inmensidad azul del mar, salpicado por las doradas crestas de las olas, y sobre mi cabeza la infinitud azul del cielo, surcado por un sol triunfante y risueño.
Entre nosotros estallaba de vez en cuando una risa sonora y jovial, como la risa de los mismos dioses.
De pronto, de nuestros labios manaban unas palabras, unos versos de divina belleza e inspiración... Parecía que el mismísimo cielo se hacía eco, mientras el mar escuchaba, trémulo de emoción... Luego, nuevamente se restablecía el placentero silencio.
Nuestra barca surcaba veloz las suaves olas del mar, cabeceando grácilmen­te. No la movía el viento, sino la fuerza de nuestros alborozados corazones. Gobernábamos la barca a nuestra voluntad y ella nos obedecía, como un ser vivo.
A veces aparecían unos islotes, islas mágicas, semitransparentes, con reflejos de piedras preciosas, esmeraldas y zafiros. Sus redondeadas costas emanaban efluvios embriagadores. Unas nos recibían con lluvia de blancos petalos de rosa y muguete, otras nos solazaban con el raudo vuelo de unas maravillosas aves irisadas, de luengas alas.
Las aves revoloteaban sobre nosotros, los pétalos de rosa y muguete se deshacían en la perlada espuma del mar que acariciaba el bruñido casco de nuestra barca.
Junto con los pétalos y pájaros llegaba hasta nosotros un rumor dulce y suave... Diríase que eran voces femeninas... Y todo alrededor -el cielo y el mar, el latido de la vela en las alturas y el murmullo del agua tras la popa-, todo hablaba de amor, del bendito amor.
Cada uno de nosotros sentía la presencia, cercana e invisible, de su amada... Ella estaba allí... En cualquier momento contemplaríamos el fulgor de sus ojos, la flor de su sonrisa... Su mano iba a tomar la nuestra para guiarnos a ese paraíso inmarcesible.
¡Oh, reino azul! Te he conocido... en sueños.

Junio de 1878 ^Comentario

 

DOS RICACHONES

Cuando alguien en mi presencia elogia la figura del potentado Rotschild, que de sus inmensas ganancias dedica miles y miles para la educación de niños, curación de enfermos y asilo de ancianos, yo  me admiro y me conmuevo.
No obstante, y sin dejar por ello de admirarme y conmoverme, no puedo evitar el recuerdo de una humilde familia de labradores, que acogió en su miserable choza a una sobrina huérfana.
- Habrá que quedarse con Katka, -dijo la mujer. -Nos gastaremos en ella las últimas perras... ya no tendremos ni para comprar sal para el puchero¹...
- Bueno, pues lo comeremos soso, -respondió el labriego, su marido.
¡Qué lejos está Rotschild de ese labriego!

Julio de 1878 ^Comentario

 

EL ANCIANO

Han llegado los días de oscuridad y pesadumbre...
Tus propios achaques, los padecimientos de tus seres más queridos, el frío y las tinieblas de la senectud... Todo aquello que amaste, a lo que te entregaste sin reserva, se destruye y se derrumba. Tu camino va cuesta abajo.
¿Y qué hacer? ¿Afligirse? ¿Apesadumbrarse, acaso? No te servirá de ayuda ni a ti ni a los demás...
Un árbol viejo y sarmentoso suele tener la hoja más menuda y rala, pero conserva su verdor.
Quédate pues, tú también, encogido y ensimismado en tus recuerdos, y muy dentro, en lo más profundo de tu alma abstraída, volverás a contemplar el esplendor de tu vida pasada, que se abrirá sólo para ti en toda su fragancia y tierno verdor, esplendor y embeleso de tu primavera.
Pero ten cuidado, pobre anciano...  ¡no mires adelante!

Julio de 1878

 

EL PERIODISTA

Dos amigos, sentados a la mesa, están tomando el té.
De pronto en la calle se oye un gran alboroto, se escuchan ayes y lamentos, gritos e improperios, entre risotadas de regodeo.
- Están pegando a alguien, -observa uno de los amigos, asomándose por la ventana.
- Será un criminal, un asesino tal vez, -barrunta el otro. -Quienquiera que sea, no podemos permitir que se tomen la justicia por su mano. Vamos a interceder por él.
- No es un asesino al que están zarandeando.
- Pues si no es un asesino, será un ladrón... Da lo mismo, vamos, hay que arrancarlo de las garras de la muchedumbre.
- Es que tampoco es un ladrón...
- ¿Que no es un ladrón? Pues será un cajero, un ferroviario, un proveedor del ejército, un mecenas, un abogado, un redactor bienintencionado, un filántropo... Es igual, ¡hay que ayudarle!

- Es que... están vapuleando a un periodista.
- ¿A un periodista? Sabes qué, terminémonos primero el té.

Junio de 1878 ^Comentario

 

DOS HERMANOS

Tuve una visión...
Ante mí se aparecieron dos ángeles, dos genios.
Y digo: ángeles, genios, porque ambos aparecían semidesnudos, apenas sin vestimenta alguna, y en sus espaldas se alzaban unas vigorosas y largas alas.
Ambos eran adolescentes. Uno, ligeramente obeso, de negros rizos y tersa piel, de lánguidos ojos castaños y tupidas pestañas, de mirada insinuante, ávida y jocosa. Su rostro encantador, cautivador tenía un aire reluctante y ligeramente perverso. Sus labios carnosos y encendidos se estremecían levemente. Consciente de su poder, el joven esbozaba una sonrisa indolente y presuntuosa. Una rica corona de flores ceñía sus lustrosos cabellos, rozando casi sus aterciopeladas cejas. Una jaspeada piel de leopardo, sujeta por una dorada flecha, caía grácil desde su redondeado hombro hasta la prominente cadera. Las plumas de sus alas de rosados reflejos adquirían en las puntas un radiante color carmesí, como si estuvieran empapadas en sangre fresca. De vez en cuando, batía suavemente las alas con un susurro suave y argentino, como el rumor de una lluvia primaveral.
El otro era de cuerpo enjuto y ceroso, y al respirar, se le marcaban levemente costillas. Sus cabellos eran rubios, ralos y lisos, sus ojos enormes, redondos y grisáceos, su mirada inquieta y extrañamente luminosa. Todos los rasgos de su semblante eran afilados: su boca pequeña y semiabierta con dientes de pez, su fina nariz aguileña, su prominente mentón, apenas cubierto por una incolora pelusa, y unos labios secos que nunca jamás habían sonreído.
Aquel era un rostro perfecto, terrible, ¡despiadado! (Dicho sea de paso, el rostro del primero, del más hermoso, a pesar de su gentileza y dulzura tampoco expresaba piedad alguna.) Sobre la cabeza del segundo se habían enredado unas espigas desgranadas de trigo, quebradas y revueltas con unas briznas secas. Un paño tosco y descolorido apenas cubría sus flacas caderas. Sus alas, de un azul oscuro y mate, batían a su espalda, silenciosas y siniestras.
Ambos adolescentes parecían unidos por una inseparable amistad.
Cada uno se apoyaba sobre el hombro del otro. La mano pulposa del primero pendía, como un racimo de uvas, sobre la huesuda clavícula del segundo; la enjuta mano de éste, de dedos largos y finos, se estiraba, como una serpiente, hacia el pecho afeminado de aquél.
Oí una voz... Me dijo: «Tienes ante ti al Amor y al Hambre, dos hermanos de sangre, dos fuerzas que mueven a todo ser viviente.

Todo lo que vive se mueve para alimentarse y se alimenta para procrear.
El Amor y el Hambre tienen un sólo fin: que no cese la vida, la propia y la ajena, ya que es una y universal.»


Agosto de 1878 ^Comentario

 

EL EGOÍSTA

Lo tenía todo para convertirse en el flagelo de su familia.

Nació sano y rico, a lo largo de toda su vida siguió siendo sano y rico, jamás cometió un desliz, jamás incurrió en un error, ni dijo una palabra de más, ni tuvo un solo fallo.

Su honestidad era irreprochable. Henchido de orgullo de su propia honestidad aplastaba con ella a todo el mundo: parientes, amigos y conocidos.
La honestidad era su capital por el que cobraba intereses de usura.

La honestidad le daba derecho a ser despiadado y a no hacer más bien que el estrictamente necesario, por tanto era inmisericorde y no hacía el bien, porque hacer el bien por necesidad ya no era hacer el bien.
Jamás se preocupó de nadie más que de su persona -¡ejemplar, por cierto!- y se indignaba sinceramente si los demás no se ocupaban de él con el mismo esmero.
Sin embargo, no se consideraba un egoísta, y sobre todas las cosas condenaba y perseguía el egoísmo y a los egoístas. ¡Faltaría más! El egoísmo ajeno interfería con el suyo propio.
Como no tenía la menor debilidad, no comprendía ni permitía ninguna debilidad ajena. No comprendía nada ni a nadie, ya que por todas partes -por arriba y por abajo, por delante y por detrás- estaba rodeado de sí mismo.
Ni siquiera comprendía qué significaba perdonar. Él mismo no tenía nada que perdonarse, por tanto, ¿a santo de qué iba a perdonar a los demás?
Ante el juicio de su propia conciencia, ante la faz de su propio dios interior, él, ese dechado, ese monstruo de la virtud, elevaba la vista al cielo y con voz firme y clara afirmada: «¡Soy un hombre digno! ¡Soy un hombre moral!»
Cuando repita estas mismas palabras en su lecho de muerte, ni siquiera entonces se estremecerá su corazón de piedra, ese corazón sin mancha ni mácula.
Oh, abominable virtud fácil, fatua e intransigente, ¡eres casi más repulsiva que el abominable vicio al descubierto!


Diciembre de 1878 ^Comentario

 

ÁGAPE DEL SER SUPREMO

   En cierta ocasión, el Ser Supremo tuvo la feliz ocurrencia de ofrecer un solemne ágape en sus celestes aposentos.
Fueron invitadas todas las virtudes. Sólo las virtudes: los caballeros no habían sido invitados... únicamente las damas.
Se reunieron muchas, mayores y menores. Las virtudes menores eran más afables y gratas que las mayores, pero todas parecían contentas, y unas con otras conversaban cortésmente, como debe ser entre parientes y amigos.
Pero he aquí que el Ser Supremo observó a dos hermosas damas que, al parecer, no se conocían.
El anfitrión tomó a una de ellas de la mano y la condujo ante la otra.
"Doña Beneficencia", -dijo presentando a la primera.
"Doña Gratitud", -añadió, presentando a la segunda.
La sorpresa de ambas virtudes fue inefable, pues desde que el mundo es mundo, -y de eso hace ya bastante- se encontraban por vez primera.

Diciembre de 1878

 

LAS NINFAS

Tenía ante mí una cadena de hermosas montañas, formando un semicírcu­lo, revestidas de arriba abajo de bosque joven y verde.
El cielo meridional era azul y transparente, el sol en lo alto jugaba con sus rayos y abajo, semiocultos por la hierba, corrían, alegres y cantarines, unos arroyos.
Me vino a la memoria una antigua leyenda sobre una nave griega que, allá por el primer siglo después de Cristo, surcaba el mar Egeo¹.

Era mediodía, la calma era total... De pronto, en las alturas, sobre la cabeza del timonel se oyó claramente una voz:
- Cuando pases junto a la isla, grita fuerte: «¡El Gran Pan ha muerto!»
El timonel se sorprendió... se asustó. Pero apenas la nave hubo rebasado la isla, obedeciendo la orden gritó:

- ¡El Gran Pan ha muerto!
E inmediatamente, en respuesta a sus palabras, resonaron por toda costa de la solitaria isla llantos y gemidos, quejumbrosos plañidos y lamentos:
- ¡Ha muerto! ¡Ha muerto el Gran Pan!
Recordé esta leyenda... y se me ocurrió una extraña idea: «¿Qué pasaría, si yo también lanzara un grito?»
Pero el esplendor que me rodeaba me impedía pensar en la muerte y con todas mis fuerzas grité:
- ¡Ha resucitado! ¡El Gran Pan ha resucitado!
Y al instante, ¡oh, milagro! en respuesta a mis palabras la verde serranía se llenó de animadas voces, jubilosas risas y albricias. «¡Ha resucitado! ¡Pan ha resucitado!» -resonaban las juveniles voces y todo alrededor aparecía risueño, más radiante que el sol en las alturas y más alegre que los rumorosos arroyuelos entre la hierba. Se oyó el breve susurro de unos livianos pasos y a través del verde espesor se vislumbró la marmórea blancura de unas túnicas ondulantes, la tersura rosácea de unos cuerpos desnudos... Eran ninfas... ninfas, dríadas y bacantes que descendían corriendo hacia el valle...
Aparecieron todas de golpe, en los linderos del bosque. Rizos y tirabuzones adornaban sus divinas cabezas, sus torneados brazos alzaban coronas y tímpanos, y el eco de su risa olímpica y chispeante descendía con ellas...
Delante avanzaba la diosa, la más alta y la más hermosa de todas ellas, con el carcaj a sus espaldas, el arco en las manos y la media luna plateada coronando sus esponjosos rizos.
Diana, ¿eres tú?
Mas de pronto, la diosa se paró y, al instante, se detuvieron todas las ninfas... Cesaron las sonoras risas. Vi cómo el rostro de la diosa se cubría de una palidez mortal, vi cómo cayeron inertes sus brazos, cómo se petrificaron sus piernas, vi un gesto de indescriptible horror que entreabría sus labios y exorbitaba sus ojos, fijos en la lejanía... ¿Adónde se dirigía su mirada? ¿Qué era lo que había visto?

Me volví hacia donde miraba ella...
Lejos en el horizonte, en el borde mismo de la tierra relumbraba el punto áureo de una cruz cristiana en lo alto de un blanco campanario... Era esa cruz lo que había visto la diosa.
Oí a mis espaldas un gran suspiro profundo y convulso, como si hubiera estallado una cuerda y cuando me volví, ya no había rastro de las ninfas... El verde macizo del bosque seguía ahí y, de vez en cuando, a través de su espesura, apenas se vislumbraban unos retazos blancos. Tal vez fueran las túnicas de las ninfas, o simplemente la neblina que flotaba sobre el fondo del valle, no lo sé.
¡Qué pena sentí por mis desvanecidas diosas!

Diciembre de 1878 ^Comentario

 

EL AMIGO Y EL ENEMIGO

Un preso condenado a cadena perpetua se fugó de la cárcel y echó a correr como un gamo... Tras él, pisándole los talones, venían sus persegui­dores.
El fugitivo corría con todas sus fuerzas y los perseguidores empezaban ya a quedarse rezagados.
De pronto se encontró ante un río de escarpadas riberas, estrecho pero profundo... ¡y él no sabía nadar!
Uniendo ambas orillas había  un tablón estrecho y carcomido. El fugitivo a punto estaba ya de poner un pie sobre el tablón... pero dió la casualidad que allí mismo, en la vera del río, se hallaban su mejor amigo y su más acérrimo enemigo.
El enemigo no dijo nada y se cruzó de brazos, mientras el amigo se puso a gritar a voz en cuello:
- ¡Por Dios! Pero, ¿qué haces? ¡Detente, loco! ¿Es que no ves que el tablón está completamente carcomido? Se partirá bajo tu peso, ¡morirás sin remedio!
- Pero es que no hay otro modo de cruzar... ¿No oyes a mis perseguido­res?, -gimió el infeliz con desesperación y pisó un extremo de la pasarela.
- ¡No! ¡No lo permitiré!... ¡No permitiré que perezcas! -clamó el leal amigo y de un tirón retiró la tabla bajo los pies del fugitivo. Éste se precipitó al instante en las turbulentas aguas y... se ahogó.
El enemigo soltó una carcajada de regocijo, dio media vuelta y se marchó, mientras el amigo se quedó sentado en la orilla, derramando lágrimas amargas por su pobre, malhadado amigo.
Pero ni por un solo instante se le ocurrió inculparse de su muerte...

- Y todo por no escucharme, ¡por no escucharme! -murmuraba apenado.
- Aunque, por otra parte, -se dijo al cabo de un rato-, ¡habría tenido que penar toda la vida en una horrible prisión! Ahora, por lo menos, ¡ya no sufrirá! Ahora se sentirá aliviado. ¡Estaba de Dios!

- De todos modos, humanamente hablando, ¡es una lástima!.
Y el alma caritativa siguió llorando con desconsuelo a su malogrado amigo.

Diciembre de 1878 ^Comentario

 

JESUCRISTO

   Me vi adolescente, casi un niño, en una pequeña iglesia rural. Las candelas alumbraban con su llama trémula y rojiza los antiguos iconos.
Un diminuto halo irisado coronaba cada llama. En el interior reinaba una oscura penumbra... La iglesia estaba abarrotada.
Las cabezas trigueñas de los campesinos se agolpaban ante mí. De vez en cuando se inclinaban y se alzaban todas al tiempo, como espigas maduras de la mies mecidas por la suave brisa de verano.
Un hombre se acercó por detrás y se colocó a mi lado.
No me volví a mirarlo, pero al instante me di cuenta de que ese hombre era Jesucristo.

Un sentimiento de piedad, mezclado con la curiosidad y el miedo, se apoderó al momento de mí. Hice un esfuerzo... y miré a mi vecino.
Su rostro era común, semejante a todos los rostros humanos. Sus ojos, ligeramente alzados, tenían una mirada atenta y serena. Los labios cerrados, aunque no apretados, el superior reposando suavemente sobre el inferior, y una pequeña barba, partida en dos. Las manos juntas, quietas. Y una vestimenta común, como la de todos.
«¿Qué clase de Jesucristo es éste? -pensé. -Un hombre tan corriente, tan sumamente sencillo. ¡No puede ser!»
Y le volví la espalda. Pero apenas hube apartado la mirada de aquel hombre común, sentí de nuevo la impresión de que era precisamente Jesucristo quien estaba a mi lado.
De nuevo hice un esfuerzo para mirarlo... y volví a ver el mismo semblante, semejante a cualquier rostro humano, de rasgos comunes, aunque desconocidos.
De pronto sentí espanto... y volví en mí. Sólo entonces comprendí que precisamente un semblante como aquel, semejante a cualquier rostro humano, es la verdadera faz de Cristo.

Diciembre de 1878 ^Comentario

 

EL GUIJARRO

¿Han observado ustedes alguna vez un viejo guijarro pardo, en la orilla del mar, cuando en un soleado día de primavera sube la marea y las olas vivarachas lo zarandean de acá para allá, juegan con él, lo acarician y derraman sobre su enmohecida cabeza una cascada de reluciente espuma, como una lluvia de perlas?
El guijarro sigue siendo sólo eso, un guijarro, pero su tosca superficie se cubre de los más brillantes colores.
Son el testimonio de aquellos lejanos tiempos, cuando el granito incandes­cente apenas comenzaba a solidificarse, y todo él ardía en mil ígneos colores.
Así es mi viejo corazón, recién anegado por una súbita oleada de jóvenes espíritus femeninos, cuyo suave contacto reaviva mis ya marchitos colores, rescoldos del fuego de antaño.

Las olas se han ido... pero los colores aún no han perdido su fulgor, a pesar del implacable viento que los aja.

Mayo de 1879 ^Comentario

 

LAS PALOMAS

Me hallaba en lo alto de una suave colina. Ante mí, como un mar tornasolado de oro y plata, se extendía un inmenso trigal en plena sazón.
Ni una sola ondulación rompía la lisura de su superficie, el aire bochornoso estaba en calma: se avecinaba una gran tormenta.
A mi alrededor todavía brillaba el sol, ardiente y opaco, pero más allá de los trigales, ya no muy lejos, un enorme nubarrón azul pavonado había encapotado ya medio firmamento.
Todo parecía agazaparse y languidecer bajo el siniestro fulgor de los últimos rayos de sol. No se veía ni se oía pájaro alguno y hasta los gorriones habían buscado refugio. Tan sólo se oía, en alguna parte, el suave roce de una solitaria hoja de bardana.
¡Qué penetrante olor a ajenjo en los linderos! Contemplé la imponente mole azul añil y sentí que me invadía una especie de zozobra. Venga, ¡decídete ya! -pensaba en mi interior- dispara las saetas de tus rayos, haz retumbar el trueno, vacía sobre mí ese infernal nubarrón, ¡pero que cese ya esa angustiosa espera!
Mas el nubarrón no se movía. Seguía aplastando la silenciosa tierra y parecía cada vez más hinchado y oscuro.
De pronto, sobre su fondo azul uniforme vislumbré algo blanco que se movía suave y rítmicamente, como un pañuelo o un copo de nieve. Era una paloma blanca, procedente de una aldea cercana.
La paloma voló y voló... hasta desaparecer tras el bosque.
Transcurrieron algunos instantes, llenos de tenso silencio, cuando de pronto, ¡tate! ya eran dos los puntos blancos que se movían como pañuelos al viento, eran dos las palomas que regresaban a casa en un acompasado vuelo.
Por fin estalló la tormenta, ¡qué magnífico espectáculo!
A penas me dio tiempo de llegar a casa. El viento aullaba y se revolvía con rabia, unas nubes desgarradas en foscos girones pasaban veloces y rasantes, todo giraba y se arremolinaba alrededor, una formidable tromba cayó sobre la tierra formando columnas de agua, los relámpagos cegaban con su verdoso fulgor, el trueno disparaba sus salvas y el aire olía a azufre...
Bajo el alerón del tejado, posadas en el reborde de un ventanuco, apretadas la una a la otra, estaban las dos palomas blancas: la que había ido en busca del compañero y la que regresó con él, salvando, tal vez, la vida.
Acurrucadas, sentían con su ala el ala de su compañera...

¡Felices ellas! Yo también me sentía feliz al contemplarlas, aunque... seguía solo, solo como siempre.

Mayo de 1879 ^Comentario

 

¡MAÑANA, MAÑANA!

¡Cuán vacíos, cuán anodinos e insignificantes son casi todos los días vividos! ¡Qué escasas huellas dejan! ¡Cuán estúpido y falto de sentido ha sido el trascurrir de todas esas horas, una tras otra!
Y, sin embargo, el hombre quiere existir: aprecia la vida y confía en ella, en sí mismo y en el porvenir... ¡Y cuánto bien espera de ese porvenir!
Pero, ¿por qué se imagina que los días venideros no habrán de parecerse a este día recien vivido?
Es que ni siquiera se lo imagina. No suele meditar, y hace bien.

«¡Mañana, mañana sí!» -se consuela a sí mismo, hasta que este «mañana» lo lleve a la tumba.
Y una vez en la tumba, quieras o no, ya dejas de meditar.

Mayo de 1879

 

LA NATURALEZA

Soñé que entraba en un inmenso templo subterráneo de altas bóvedas, inundado de una luz suave, telúrica.

En el mismo centro del templo aparecía sentada una mujer de majestuoso porte, envuelta en una vaporosa túnica verde. Con la cabeza apoyada sobre una mano, parecía estar sumida en una profunda meditación.
Comprendí al instante que esta mujer era la mismísima Naturaleza, y me invadió un frío hálito de temor y veneración.

Me aproximé a ella y, tras saludarla con una respetuosa reverencia, exclamé:
- ¡Oh, Madre nuestra común! ¿Cuál es la causa de tus meditaciones? ¿Quizás ocupa tus pensamientos el futuro destino de la humanidad? ¿O estás cavilando sobre la manera en que el hombre pueda alcanzar la perfección y la felicidad?
La mujer volvió pausadamente hacia mí su mirada oscura y torva. Sus labios se movieron y retumbó su voz destemplada, semejante al chirrido del metal.
- Estoy pensando en cómo dar más potencia a los músculos de las patas de la pulga, para que pueda huir de sus enemigos. El equilibrio entre el ataque y la defensa se ha roto... Y hay que restablecerlo.

- Pero, ¿cómo?, -balbucí. -¿En eso estabas pensando? ¿Acaso no somos nosotros, los humanos, tus criaturas preferidas?
La mujer frunció ligeramente el ceño.
- Todas las criaturas son hijos míos, -profirió-, cuido de todos ellos con igual esmero, y a todos los destruyo por igual.
- Sí, pero... el bien... la razón... la justicia, -murmuré nuevamente.
- Todo eso son palabras humanas, -resonó su férrea voz. -Yo no conozco ni el bien ni el mal... La razón no es ley para mí. ¿Y qué es la justicia? Si yo te he dado la vida, yo te la quitaré y se la daré a otros, hombres o gusanos... me da igual. Y tú, mientras tanto, defiéndete y no me molestes.
Quise objetar algo, pero de pronto la tierra a mi alrededor empezó a temblar y gemir sordamente... y me desperté.

Agosto de 1879 ^Comentario

 

«¡QUE LO AHORQUEN!»

- Esto ocurrió en 1803, -empezó su relato un viejo conocido mío-, poco antes de Austerlitz¹. El regimiento, en el que yo era oficial, estaba acantonado en una localidad de Moravia.
Nos había sido terminantemente prohibido importunar y avasallar a los habitantes, puesto que ya nos miraban con malos ojos, a pesar de ser sus aliados.
Yo tenía un ordenanza, un antiguo siervo² de mi madre. Se llamaba Yegor. Era un hombre honrado y cabal, yo lo conocía desde mi infancia y lo trataba como a un amigo.
Un día, en la casa donde me alojaba se oyeron gritos, lamentos y airadas protestas: a la patrona le habían robado dos gallinas y la mujer acusaba del robo a mi ordenanza. Él trataba de justificarse poniéndome a mí por testigo... ¡Mira que decir que él había robado! ¡Él, Yegor Avtamónov! Intenté convencer a la patrona de la honradez de mi Yegor, pero no quiso ni escucharme.
En aquel instante se oyó en la calle el repiqueteo de numerosos cascos de caballo: era el Comandante en jefe que avanzaba a caballo, rodeado de todo su Estado Mayor.
Obeso y atocinado, avanzaba cabizbajo, con las charreteras caídas sobre el pecho.
Al verlo, la patrona corrió hacia él, cerrándole el paso al caballo, cayó de rodillas y, toda desmelenada y desencajada, prorrumpió en gritos y quejas contra mi ordenanza, señalándolo con la mano.
- ¡Mi general! -gritaba la mujer-, ¡Excelencia! ¡Justicia! ¡Ayuda! ¡Socorro! ¡Ese soldado me ha robado!
Yegor se quedó clavado en el umbral de la casa, en posición de firme, con la gorra en la mano, el pecho erguido y los talones juntos, como un centinela, ¡y sin decir palabra! No sé si se asustó a la vista de tantos generales detenidos en mitad de la calle o se quedó petrificado al darse cuenta de lo que se le venía encima, pero el caso es que mi pobre Yegor se quedo allí parpadeando, blanco como la pared.
El Comandante en jefe le lanzó una mirada hosca y distraída, y murmuró:
- ¿Y bien?
Yegor seguía rígido, como un poste, con los dientes apretados y los labios tensos, estirados. Visto de lejos, parecía que estaba sonriendo.
Sin más, el Comandante en jefe espetó tajantemente:
- ¡Que lo ahorquen! -y espoleando al caballo, siguió adelante, primero al paso y luego al trote. Todo el Estado Mayor le siguió y sólo un ayudante de campo se volvió sobre su montura para echar una fugaz mirada a Yegor.
Era imposible desobedecer la orden... Yegor fue apresado en el acto y conducido para la ejecución.
Mortalmente pálido, sólo fue capaz de exclamar:

- ¡Madre mía, madre mía! -y luego añadió en un susurro: -Bien sabe Dios que yo no he sido!
Al despedirse de mí, prorrumpió en amargos sollozos. Yo estaba desesperado.
- ¡Yegor, Yegor! -gritaba yo-, ¿cómo no le dijiste nada al general?

- Bien sabe Dios que yo no he sido, -repetía entre sollozos el infeliz.
La propia patrona estaba horrorizada. Sin duda, no esperaba una decisión tan tremenda y, a su vez, prorrumpió en llanto suplicando clemencia, asegurando que ya habían aparecido las gallinas y que estaba dispuesta a dar una explicación...
Naturalmente, todo fue en vano. En el ejército las órdenes son las órdenes y la disciplina es la disciplina, ¡sí, señor! La patrona se deshacía en sollozos.
Yegor, que ya había confesado y comulgado con un sacerdote, se dirigió a mí:
- Señor, dígale que no se aflija... que ya la he perdonado.

Tras repetir las últimas palabras de su criado, mi amigo murmuró: "¡Ay, Yegor de mi alma, bendito tú!" -y las lágrimas resbalaron por sus viejas mejillas.

Agosto de 1879 ^Comentario

 

LA SINGLADURA

Navegaba yo de Hamburgo a Londres en un pequeño buque. Sólo éramos dos pasajeros: yo y una pequeña mona, una hembra de raza tití que un comerciante germano enviaba como regalo a su compañero inglés.
Sujeta con una fina cadena a un banco de la cubierta, la mona se agitaba y prorrumpía en lastimeros chillidos que recordaban el piar de un pájaro.
Cada vez que pasaba a su lado, ella me tendía su mano negra y fría y me miraba con sus ojos tristes, casi humanos. Yo la tomaba en brazos y ella dejaba de chillar y agitarse.

Había calma chicha. A nuestro alrededor se extendía un mar plomizo y liso como un sábana. No parecía grande: la espesa niebla lo envolvía totalmente, ocultando hasta los extremos de los mástiles, cegaba y cansaba la vista con su lechosa oscuridad. El sol era una desvaída mancha roja suspendida en la niebla y al atardecer la bruma se arrebolaba y parecía consumirse en un misterioso fuego.
Formando gruesos pliegues, pesados y suaves como la seda, fluían de proa a popa las masas de agua, tornándose cada vez más anchas y rugosas, aplanándose hasta desaparecer definitivamente. La espuma batida por las ruedas del barco se amontonaba bajo ellas, y luego, perdiendo fuerza y color, se fraccionaba en serpenteantes chorros para acabar desapareciendo también, devorada por la bruma.

Sonaba incesantemente la campana de proa, con un tañido casi tan lastimero como los gritos de la mona.
De vez en cuando emergía una foca y dando una ágil voltereta, volvía a sumergirse bajo la tersa superficie marina.
El capitán, un hombre callado y huraño, de tez morena, no hacía más que fumar su pipa y escupir con coraje al impasible mar.
A todas mis preguntas respondía con un malhumorado gruñido, de modo que no me quedaba más remedio que dirigirme a mi único compañero de viaje, la mona.
Me sentaba a su lado, ella dejaba de chillar y se apresuraba a tenderme la mano.
La niebla nos envolvía a los dos en una nube de humedad y somnolencia y así, sumidos los dos en una especie de sopor, con la mente en blanco, permanecíamos ambos, el uno junto al otro, como hermanos.
Ahora sonrío... pero entonces era otro el sentimiento que me embargaba.
Todos somos hijos de una misma madre y yo me sentía reconfortado junto a aquella criatura que se calmaba, se apretaba contra mí, confiada y segura, como si fuéramos de la misma sangre.

Noviembre de 1879 ^Comentario

 

N. N.

Caminas por la senda de la vida, esbelta y silenciosa, sin lágrimas ni sonrisas, sin alterarte apenas, atenta pero indiferente.
Eres bondadosa e inteligente... pero todo te es ajeno y no necesitas a nadie.
Eres hermosa, pero nadie sabría decir si estimas o no tu propia hermosu­ra. Eres impasible y tampoco esperas compasión de nadie.
Tu mirada es profunda, pero no penetrante: su luminosa profundidad está vacía.
Del mismo modo en los Campos Elíseos¹, al son de las solemnes melodías de Glück², desfilan una tras otra, sin penas ni alegrías, otras esbeltas sombras.

Noviembre de 1879 ^Comentario

 

¡DETENTE!

¡Detente! Quédate para siempre en mi memoria tal y como te contemplo.
De tus labios acaba de brotar el último sublime sonido; tus ojos, ya sin destellos ni fulgor, aparecen apagados, exhaustos de tanta dicha, abrumados por la sublime delectación de saberse capaz de expresar tanta belleza, en pos de la cual alzas tus extenuados brazos en un ademán triunfante.
¿De dónde te viene esa luz, más pura y fina que la luz del sol, esa luz que ha inundado todo tu cuerpo, hasta el último pliegue de tus ropajes?
¿Qué dios con su divino soplo ha despejado tu frente, echando atrás tus espléndidos rizos?
¡Su ósculo parece quemar tu pálida frente de alabastro!
He aquí el misterio al descubierto, el misterio de la poesía, de la vida y del amor. ¡He aquí la inmortalidad! Y no hay otra, ni tampoco es necesaria. En este instante eres inmortal.
El instante pasará y serás nuevamente un puñado de cenizas, una mujer, una criatura...¡Pero, qué te importa! En este instante estás por encima de todo, por encima de lo efímero, de lo temporal. Y ese instante tuyo no terminará jamás.
¡Detente! Y déjame compartir tu inmortalidad, deja caer en mi espíritu un reflejo de tu eternidad.

Noviembre de 1879 ^Comentario

 

EL MONJE

Tiempo ha conocí a un monje ermitaño, un santo varón. Vivía sólo por el placer de las oraciones y, deleitándose con ellas, permanecía tanto tiempo de pie sobre el frío suelo de la iglesia, que sus piernas, por debajo de las rodillas, estaban abotargadas y parecían dos columnas. Pero él no las sentía y continuaba rezando.
Yo le comprendía y, tal vez, le envidiaba, pero también él debería comprenderme y no reprenderme, ya que para mí sus deleites son inaccesi­bles.
Él había conseguido aniquilar su propio y odioso yo, pero yo, si no rezo, tampoco es por amor propio.
Y quién sabe si a mí, mi propio yo me resulta aún más insoportable y oneroso que a él el suyo.
Él había encontrado algo que le había hecho olvidarse de sí mismo... pero es que yo también lo encuentro, aunque no de un modo tan constante.
Él no miente... pero yo tampoco.

Noviembre de 1879

 

¡AÚN LUCHAREMOS!

¡Cómo puede, a veces, una cosa totalmente insignificante cambiar a un hombre!
Un día, iba yo por un camino, sumido en meditaciones.
Oscuros presentimientos me oprimían el pecho y el desánimo se había apoderado de mí.
Levanté la cabeza... Me hallaba en una alameda, y el camino, recto como una flecha, se perdía en la lejanía.
Justo en medio del camino, a unos diez pasos, unos gorrioncillos -toda una familia- saltaban alegres, graciosos y despreocupados, bañados por el dorado y radiante sol estival.
Uno de ellos, el más atrevido, iba saltando de costadillo, hinchando el buche y piando, desafiante, como si no temiera ni al mismísimo diablo. ¡Y qué aires de conquistador!
Entretanto, en lo alto del firmamento planeaba en círculos un azor, y tal vez estaba escrito que ese azor fuera a devorar precisamente a ese gorrioncillo conquistador.
Lo miré, me erguí y me eché a reír, ahuyentando lejos de mí los tristes pensamientos. Me sentí lleno de coraje, bravura y amor a la vida.
¡Qué importa que sobre mí planee mi propio azor!
Aún lucharemos, ¡qué diablos!

Noviembre de 1879

 

LA PLEGARIA

Pida lo que pida el hombre en sus plegarias, siempre pide un milagro. Y toda oración se reduce a lo siguiente: «¡Señor! Haz que dos y dos no sean cuatro».
Sólo una oración así es verdaderamente una oración, de persona a persona. Rezar al Espíritu Universal, al Ser Supremo de Kant o de Hegel, a un Dios purificado y amorfo, es imposible e impensable.

Pero, ¿acaso ese Dios personalizado, viviente, hecho imagen, puede hacer que dos y dos no sean cuatro?
Todo creyente debe contestar: puede, y debe persuadirse de ello.

Pero, ¿y si la razón se subleva contra semejante absurdo?
Entonces, Shakespeare acudirá en su ayuda con eso de: «Hay muchas cosas en este mundo, amigo Horacio...»¹ etc.
Y si alguien le objetase algo en nombre de la verdad, no tiene más que repetir la famosa pregunta: «¿Y qué es la verdad?»²
Por tanto, bebamos y alegrémonos... y recemos.

Julio de 1881 ^Comentario

 

 

LA LENGUA RUSA

En días de incertidumbre, en días de amargas reflexiones sobre los destinos de mi patria, tan sólo tú eres mi aliento y apoyo, oh lengua rusa, ¡lengua magna, vigorosa, veraz y libre! De no ser por ti, ¿cómo no caer en la desesperación, a la vista de todo lo que acontece en mi tierra? Mas no puedo dejar de creer que semejante lengua no haya sido dada a un gran pueblo.

Junio de 1882

ДЕРЕВНЯ

Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия - родной край.
Ровной синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нем - не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь... воздух - молоко парное!
Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.

И дымком-то пахнет, и травой - и дегтем маленько - и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба - синеватая черта большой реки.

Вдоль оврага - по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.

Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!
Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.

Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, - зубоскалят.
Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.

Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца... Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.
Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.
Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.
Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается всё морщинистое лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка... а и теперь еще видать: красавица была в свое вемя!
Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба. "Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!"

Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.
- Ай да овес! - слышится голос моего кучера.
О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!
И думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди?


Февраль, 1878

 

РАЗГОВОР

Ни на Юнгфрау, ни на Финстерааргорне еще не бывало человеческой ноги.

Вершины Альп... Целая цепь крутых уступов... Самая сердцевина гор.
Над горами бледно-зеленое, светлое, немое небо. Сильный, жесткий мороз; твердый, искристый снег; из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал.
Две громады; два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.
И говорит Юнгфрау соседу:

- Что скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу?
Проходят несколько тысяч лет - одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн:
- Сплошные облака застилают землю... Погоди!
Проходят еще тысячелетия - одна минута.
- Ну, а теперь? - спрашивает Юнгфрау.
- Теперь вижу; там внизу все то же: пестро, мелко. Воды синеют; чернеют леса; сереют груды скученных камней. Около них всё еще копошатся козявки, знаешь, ты двуножки, что еще ни разу не могли осквернить ни тебя, ни меня.

- Люди?
- Да; люди.
Проходят тысячи лет - одна минута.
- Ну, а теперь? - спрашивает Юнгфрау.
- Как будто меньше видать козявок, - гремит Финстерааргорн. - Яснее стало внизу; сузились воды; поредели леса.

Прошли еще тысячи лет - одна минута.
- Что ты видишь? - говорит Юнгфрау.
- Около нас, вблизи, словно прочистилось, - отвечает Финстерааргорн, - ну, а там, вдали, по долинам есть еще пятна и шевелится что-то.
- А теперь? - спрашивает Юнгфрау, спустя другие тысячи лет - одну минуту.
- Теперь хорошо, - отвечает Финстерааргорн, - опрятно стало везде, бело совсем, куда ни глянь... Везде наш снег, ровный снег и лед. Застыло всё. Хорошо теперь, спокойно.

- Хорошо, - промолвила Юнгфрау. - Однако довольно мы с тобой поболтали, старик. Пора вздремнуть.
- Пора.

Спят громадные горы; спит зеленое светлое небо над навсегда замолкшей землей.

Февраль, 1878

 

 

 

СТАРУХА

Я шел по широкому полю, один.

И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною... Кто-то шел по моему следу.
Я оглянулся - и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья. Лицо старушки одно виднелось из-под них: желтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо.
Я подошел к ней... Она остановилась.
- Кто ты? Чего тебе нужно? Ты нищая? Ждешь милостыни?
Старушка не отвечала. Я наклонился к ней и заметил, что оба глаза у ней были застланы полупрозрачной, беловатой перепонкой, или плевой, какая бывает у иных птиц: они защищают ею свои глаза от слишком яркого света.
Но у старушки та плева не двигалась и не открывала зениц... из чего я заключил, что она слепая.
- Хочешь милостыни? - повторил я свой вопрос. - Зачем ты идешь за мною? - Но старушка по-прежнему не отвечала, а только съежилась чуть-чуть.
Я отвернулся от нее и пошел своей дорогой.
И вот опять слышу я за собой те же легкие, мерные, словно крадущиеся шаги.
"Опять эта женщина! - подумалось мне. - Что она ко мне пристала? - Но я тут же мысленно прибавил: - Вероятно, она сослепу сбилась с дороги, идет теперь по слуху за моими шагами, чтобы вместе со мною выйти в жилое место. Да, да; это так".
Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться, что старушка не идет только за мною, но что она направляет меня, что она меня толкает то направо, то налево, и что я невольно повинуюсь ей.
Однако я продолжаю идти... Но вот впереди на самой моей дороге что-то чернеет и ширится... какая-то яма...
"Могила! - сверкнуло у меня в голове. - Вот куда она толкает меня!"
Я круто поворачиваю назад... Старуха опять передо мною... но она видит! Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами... глазами хищной птицы... Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам... Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик.
"Ах! - думаю я... - эта старуха - моя судьба. Та судьба, от которой не уйти человеку!"
"Не уйти! не уйти! Что за сумасшествие?... Надо попытаться". И я бросаюсь в сторону, по другому направлению.

Я иду проворно... Но легкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко... И впереди опять темнеет яма.
Я опять поворачиваю в другую сторону... И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.

И куда я ни мечусь, как заяц на угонках... всё то же, то же!

"Стой! - думаю я. - Обману же я ее! Не пойду я никуда!" - и я мгновенно сажусь на землю.
Старуха стоит позади, в двух шагах от меня. Я ее не слышу, но я чувствую, что она тут.
И вдруг я вижу: то пятно, что чернело вдали, плывет, ползет само ко мне!
Боже! Я оглядываюсь назад... Старуха смотрит прямо на меня - и беззубый рот скривлен усмешкой...
- Не уйдешь!

Февраль, 1878

 

СОБАКА

Нас двое в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.
Собака сидит передо мною - и смотрит мне прямо в глаза.
И я тоже гляжу ей в глаза.
Она словно хочет сказать мне что-то. Она немая, она без слов, она сама себя не понимает - но я ее понимаю.

Я понимаю, что в это мгновенье и в ней и во мне живет одно и то же чувство, что между нами нет никакой разницы. Мы торжественны; в каждом из нас горит и светится тот же трепетный огонек.
Смерть налетит, махнет на него своим холодным широким крылом...
И конец!
Кто потом разберет, какой именно в каждом из нас горел огонек?

Нет! это не животное и не человек меняются взглядами...
Это две пары одинаковых глаз устремлены друг на друга.
И в каждой из этих пар, в животном и в человеке - одна и та же жизнь жмется пугливо к другой.

Февраль, 1878

 

СОПЕРНИК

У меня был товарищ - соперник; не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали нескончаемые споры.
Мы спорили обо всем: об искусстве, о религии, о науке, о земной и загробной - особенно о загробной жизни.
Он был человек верующий и восторженный. Однажды он сказал мне:
- Ты надо всем смеешься; но если я умру прежде тебя, то я явлюсь к тебе с того света... Увидим, засмеешься ли ты тогда?
И он, точно, умер прежде меня, в молодых летах еще будучи; но прошли года - и я позабыл об его обещании, об его угрозе.
Раз, ночью, я лежал в постели - и не мог, да и не хотел заснуть.
В комнате было ни темно, ни светло; я принялся глядеть в седой полумрак.
И вдруг мне почудилось, что между двух окон стоит мой соперник - и тихо и печально качает сверху вниз головою.

Я не испугался - даже не удивился... но, приподнявшись слегка и опершись на локоть, стал еще пристальнее глядеть на неожиданно появившуюся фигуру.
Тот продолжал качать головою.
- Что? - промолвил я наконец. - Ты торжествуешь? или жалеешь? Что это: предостережение или упрек?... Или ты мне хочешь дать понять, что ты был неправ? что мы оба неправы? Что ты испытываешь? Муки ли ада? Блаженство ли рая? Промолви хоть слово?
Но мой соперник не издал ни единого звука - и только по-прежнему печально и покорно качал головою - сверху вниз.
Я засмеялся... он исчез.

Февраль, 1878

 

НИЩИЙ

Я проходил по улице... меня остановил нищий, дряхлый старик.

Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны... О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!
Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку... Он стонал, он мычал о помощи.
Я стал шарить у себя во всех карманах... Ни кошелька, ни часов, ни даже платка... Я ничего не взял с собою.
А нищий ждал... и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.
Потерянный, смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную руку...
- Не взыщи, брат; нет у меня ничего, брат.
Нищий уставил на меня свои воспаленные глаза; его синие губы усмехнулись - и он в свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.
- Что же, брат, - прошамкал он, - и на том спасибо. Это тоже подаяние, брат.
Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.


Февраль, 1878

 

ДОВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК

По улице столицы мчится вприпрыжку молодой еще человек. Его движенья веселы, бойки; глаза сияют, ухмыляются губы, приятно алеет умиленное лицо... Он весь - довольство и радость.
Что с ним случилось? Досталось ли ему наследство? Повысили ли его чином? Спешит ли он на любовное свиданье? Или просто он хорошо позавтракал - и чувство здоровья, чувство сытой силы взыграло во всех его членах? Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав!
Нет. Он сочинил клевету на знакомого, распространил ее тщательно, услышал ее, эту самую клевету, из уст другого знакомого - и сам ей поверил.
О, как доволен, как даже добр в эту минуту этот милый, многообещающий молодой человек!

Февраль, 1878

 

ЖИТЕЙСКОЕ ПРАВИЛО

- Если вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику, - говорил мне один старый пройдоха, - то упрекайте его в том самом недостатке или пороке, который вы за собою чувствуете. Негодуйте... и упрекайте!
Во-первых - это заставит других думать, что у вас этого порока нет.
Во-вторых - негодование ваше может быть даже искренним... Вы можете воспользоваться укорами собственной совести.
Если вы, например, ренегат, - упрекайте противника в том, что у него нет убеждений!
Если вы сами лакей в душе, - говорите ему с укоризной, что он лакей... лакей цивилизации, Европы, социализма!
- Можно даже сказать: лакей безлакейства! - заметил я.

- И это можно, - подхватил пройдоха.

Февраль, 1878

 

МАША

Проживая - много лет тому назад - в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу.
Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой - в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.

Вот однажды нанял я такого извозчика... Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец молодцом; глаза голубые, щеки румяные; русые волосы вьются колечками из-под надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки. И как только налез этот рваный армячишко на эти богатырские плеча!

Однако красивое безбородое лицо извозчика казалось печальным и хмурым.
Разговорился я с ним. И в голосе его слышалась печаль.

- Что, брат? - спросил я его. - Отчего ты не весел? Али горе есть какое?
Парень не тотчас отвечал мне.
- Есть, барин, есть, - промолвил он наконец. - Да и такое, что лучше быть не надо. Жена у меня померла.
- Ты ее любил... жену-то свою?
Парень не обернулся ко мне; только голову наклонил немного.
- Любил, барин. Восьмой месяц пошел... а не могу забыть. Гложет мне сердце... да и ну! И с чего ей было помирать-то? Молодая! здоровая!... В един день холера порешила.
- И добрая она была у тебя?
- Ах, барин! - тяжело вздохнул бедняк. - И как же дружно мы жили с ней! Без меня скончалась. Я как узнал здесь, что ее, значит, уже похоронили, - сейчас в деревню поспешил, домой. Приехал - а уж заполночь стало. Вошел я к себе в избу, остановился посередке и говорю так-то тихохонько: "Маша! а Маша!" Только сверчок трещит. Заплакал я тутотка, сел на избяной пол - да ладонью по земле как хлопну! "Ненасытная, говорю, утроба!... Сожрала ты ее... сожри ж и меня! Ах, Маша!"

- Маша! - прибавил он внезапно упавшим голосом. И, не выпуская из рук веревочных вожжей, он выдавил рукавицей из глаз слезу, стряхнул ее, сбросил в сторону, повел плечами - и уж больше не произнес ни слова.
Слезая с саней, я дал ему лишний пятиалтынный. Он поклонился мне низехонько, взявшись обеими руками за шапку, - и поплелся шажком по снежной скатерти пустынной улицы, залитой седым туманом январского мороза.

Апрель, 1878

 

ДУРАК

Жил-был на свете дурак.
Долгое время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывет за безмозглого пошлеца.

Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?
Внезапная мысль озарила наконец его темный умишко... И он, нимало не медля, привел ее в исполнение.
Встретился ему на улице знакомый - и принялся хвалить известного живописца...
- Помилуйте! - воскликнул дурак. - Живописец этот давно сдан в архив... Вы этого не знаете? Я от вас этого не ожидал... Вы - отсталый человек.
Знакомый испугался - и тотчас согласился с дураком.
- Какую прекрасную книгу я прочел сегодня! - говорил ему другой знакомый.
- Помилуйте! - воскликнул дурак. - Как вам не стыдно? Никуда эта книга не годится; все на нее давно махнули рукою. Вы этого не знаете? Вы - отсталый человек.
И этот знакомый испугался - и согласился с дураком.
- Что за чудесный человек мой друг N. N.! - говорил дураку третий знакомый. - Вот истинно благородное существо!
- Помилуйте! - воскликнул дурак. - N. N. - заведомый подлец! Родню всю ограбил. Кто ж этого не знает? Вы - отсталый человек!
Третий знакомый тоже испугался - и согласился с дураком, отступился от друга.
И кого бы, что бы ни хвалили при дураке - у него на всё была одна отповедь.
Разве иногда прибавит с укоризной:
- А вы всё еще верите в авторитеты?
- Злюка! Желчевик! - начинали толковать о дураке его знакомые. - Но какая голова!
- И какой язык! - прибавляли другие. - О, да он талант!
Кончилось тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведовать у него критическим отделом.
И дурак стал критиковать всё и всех, нисколько не меняя ни манеры своей, ни своих восклицаний.
Теперь он, кричавший некогда против авторитетов, - сам авторитет - и юноши перед ним благоговеют и боятся его.

Да и как им быть, бедным юношам? Хоть и не следует, вообще говоря, благоговеть... но тут, поди, не возблагоговей - в отсталые люди попадаешь!
Житье дуракам между трусами.

Апрель, 1878

 

ВОСТОЧНАЯ ЛЕГЕНДА

Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?
Однажды, много лет тому назад, - он был еще юношей, - прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.
Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.
Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью; но сердце у него было жалостливое - и он надеялся на свою силу.
Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойниками, которые его грабили.
Джиаффар выхватил свою саблю и напал на злодеев: одного убил, другого прогнал.
Освобожденный старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:
- Храбрый юноша, твое великодушие не останется без награды. На вид я - убогий нищий; но только на вид. Я человек не простой. Приходи завтра ранним утром на главный базар; я буду ждать тебя у фонтана - и ты убедишься в справедливости моих слов.
Джиаффар подумал: "На вид человек этот нищий, точно; однако - всяко бывает. Отчего не попытаться?" - и отвечал:
- Хорошо, отец мой; приду.
Старик взглянул ему в глаза - и удалился.
На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.
Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высокими стенами.
По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.
Оно походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.
Три плода - три яблока - висело на тонких, кверху загнутых ветках; одно средней величины, продолговатое, молочно-белое; другое большое, круглое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
Всё дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное; казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.
- Юноша! - промолвил старец. - Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый - будешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный - будешь богат, как еврей Ротшильд; сорвешь и съешь желтый - будешь нравиться старым женщинам. Решайся!... и не мешкай. Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь земли!

Джиаффар понурил голову - и задумался.
- Как тут поступить? - произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с собою. - Сделаешься слишком умным - пожалуй, жить не захочется; сделаешься богаче всех людей - будут все тебе завидовать; лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!
Он так и поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:
- О мудрейший юноша! Ты избрал благую часть! На что тебе белое яблоко? Ты и так умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно... И без него ты будешь богат. Только богатству твоему никто завидовать не станет.
- Поведай мне, старец, - промолвил, встрепенувшись, Джиаффар, - где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?
Старик поклонился до земли - и указал юноше дорогу.
Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?

Апрель, 1878

 

ДВА ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, - они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы - и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон - и подал знак, что желает произнести стихотворение.
Ликторы тотчас замахали жезлами.
- Молчание! внимание! - зычно возопили они - и толпа затихла, выжидая.
- Друзья! Товарищи! - начал Юний громким, но не совсем твердым голосом:

Друзья! Товарищи! Любители стихов!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет желанный миг... и свет рассеет тьму!

Юний умолк... а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.
Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
- Чем вздумал удивить! - ревели сердитые голоса. - Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
Кубарем скатился с амвона Юний... но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов.
Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь.
И что же он увидел?
Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий... А народ вопил кругом:


- Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
Юний приблизился к одному из славословящих.
- Поведай мне, о мой согражданин! какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил, сделай милость!

- Такие стихи - да не запомнить? - ретиво ответствовал вопрошенный. - За кого ж ты меня принимаешь? Слушай - и ликуй, ликуй вместе с нами!
"Любители стихов!" - так начал божественный Юлий...

Любители стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный миг придет - и день прогонит ночь!

- Каково?
- Помилуй! - возопил Юний, - да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес их, - он услышал и повторил их, едва изменив, - и уж, конечно, не к лучшему, - несколько выражений!
- Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний, - возразил, насупив брови, остановленный им гражданин. - Завистник или глупец!... Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: "И день прогонит ночь!..." А у тебя - чепуха какая-то: "И свет рассеет тьму"?! Какой свет?! Какую тьму?!

- Да разве это не всё едино... - начал было Юний...
- Прибавь еще слово, - перебил его гражданин, - я крикну народу... и он тебя растерзает!
Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
- Юний! Ты сказал свое - да не вовремя; а тот не свое сказал - да вовремя. Следовательно, он прав - а тебе остаются утешения собственной твоей совести.

 

Но пока совесть - как могла и как умела... довольно плохо, правду сказать - утешала прижавшегося к сторонке Юния, - вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия... и длинные ветви пальм поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном - то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!

Апрель, 1878

 

ВОРОБЕЙ

Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой - и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище... но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке... Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

Мой Трезор остановился, попятился... Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущенного пса - и удалился, благоговея.

Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

Апрель, 1878

 

ЧЕРЕПА

Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.
Все лица оживлены, речи бойки... Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной... О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!
И вдруг - словно по манию волшебного жезла - со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.
С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь, при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары - шары обессмысленных глаз.

Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.
А черепа поворачивались по-прежнему... И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо бессмертная... да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!

Апрель, 1878

 

ЧЕРНОРАБОЧИЙ И БЕЛОРУЧКА
РАЗГОВОР

Чернорабочий: Что ты к нам лезешь? Чего тебе надо? Ты не наш... Ступай прочь!
Белоручка: Я ваш, братцы!
Чернорабочий: Как бы не так! Наш! Что выдумал! Посмотри хоть на мои руки. Видишь, какие они грязные? И навозом от них несет и дегтем - а твои вон руки белые. И чем от них пахнет?
Белоручка (подавая свои руки):  Понюхай.
Чернорабочий (понюхав руки): Что за притча? Словно железом от них отдает.
Белоручка: Железом и есть. Целых шесть лет я на них носил кандалы.
Чернорабочий: А за что же это?
Белоручка: А за то, что я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, серых, темных людей, восставал против притеснителей ваших, бунтовал... Ну, меня и засадили.
Чернорабочий: Засадили? Вольно ж тебе было бунтовать!

Два года спустя

Тот же чернорабочий (другому): Слышь, Петра?!... Помнишь, позапрошлым летом один такой белоручка с тобой беседовал?
Другой чернорабочий: Помню... а что?
Первый чернорабочий: Его сегодня, слышь, повесят; такой приказ вышел.
Второй чернорабочий: Всё бунтовал?
Первый чернорабочий: Всё бунтовал.
Второй чернорабочий: Да... Ну, вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой его вешать будут; говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!
Первый чернорабочий: Это ты справедливо. Надо попытаться, брат Петра?.

Апрель, 1878

 

РОЗА

Последние дни августа... Осень уже наступала.
Солнце садилось. Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался над нашей широкой равниной.
Сад перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.
Она сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостыо глядела в сад сквозь полуоткрытую дверь.
Я знал, что свершалось тогда в ее душе; я знал, что после недолгой, хоть и мучительной, борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более сладить.

Вдруг она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.

Пробил час... пробил другой; она не возвращалась.
Тогда я встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой - я в том не сомневался - пошла и она.
Всё потемнело вокруг; ночь уже надвинулась. Но на сыром песку дорожки, ярко алея даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.
Я наклонился... То была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа тому назад я видел эту самую розу на ее груди.
Я бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на стол, перед ее креслом.
Вот и она вернулась наконец - и, легкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.
Ее лицо и побледнело и ожило; быстро, с веселым смущеньем бегали по сторонам опущенные, как уменьшенные глаза.
Она увидала розу, схватила ее, взглянула на ее измятые, запачканные лепестки, взгянула на меня, - и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.
- О чем вы плачете? - спросил я.
- Да вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось.
Тут я вздумал выказать глубокомыслие.
- Ваши слезы смоют эту грязь, - промолвил я с значительным выраженьем.
- Слезы не моют, слезы жгут, - отвечала она и, обернувшись к камину, бросила цветок в умиравшее пламя.

- Огонь сожжет еще лучше слез, - воскликнула она не без удали, - и перекрестные глаза, еще блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.
Я понял, что и она была сожжена.

Апрель 1878

 

ПАМЯТИ Ю. П. ВРЕВСКОЙ

На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке - с лишком две недели умирала она от тифа.
Она была в беспамятстве - и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.
Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.
Нежное кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастия... не ведала - и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась - и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.
Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда - а теперь, конечно, не узнает.
Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу - хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!

Сентябрь, 1878

 

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

Мы были когда-то короткими, близкими друзьями... Но настал недобрый миг - и мы расстались, как враги.
Прошло много лет... И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен - и желает видеться со мною.

Я отправился к нему, вошел в его комнату... Взоры наши встретились.
Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!

Желтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе... Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов - привет ли то был, упрек ли, кто знает? Изможденная грудь заколыхалась - и на съёженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
Сердце во мне упало... Я сел на стул возле него - и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку.
Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает ее с ног до головы. Никуда не смотрят ее глубокие бледные глаза; ничего не говорят ее бледные строгие губы...
Эта женщина соединила наши руки... Она навсегда примирила нас.
Да... Смерть нас примирила.

Апрель, 1878

 

ПОРОГ

Я вижу громадное здание.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь, за дверью - угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка.
Морозом дышит та непроглядная мгла, и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медленный, глухой голос.

- О ты, что желаешь переступить этот порог, - знаешь ли ты, что тебя ожидает?
- Знаю, - отвечает девушка.
- Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?
- Знаю.
- Отчуждение полное, одиночество?
- Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

- Не только от врагов - но и от родных, от друзей?
- Да... и от них.
- Хорошо... Ты готова на жертву?
- Да.
- На безымянную жертву? Ты погибнешь - и никто... никто не будет даже знать, чью память почтить!
- Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
- Готова ли ты на преступление?
Девушка потупила голову.
- И на преступление готова.
Голос не тотчас возобновил свои вопросы. Знаешь ли ты, - заговорил он наконец, - что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
- Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
- Войди!
Девушка перешагнула порог - и тяжелая завеса упала за нею.

- Дура! - проскрежетал кто-то сзади.
- Святая! - принеслось откуда-то в ответ.

Май, 1878

 

ПОСЕЩЕНИЕ

Я сидел у раскрытого окна... утром, ранним утром первого мая.

Заря еще не занималась; но уже бледнела, уже холодела темная теплая ночь.
Туман не вставал, не бродил ветерок, всё было одноцветно и безмолвно... но чуялась близость пробуждения - и в поредевшем воздухе пахло жесткой сыростью росы.

Вдруг в мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая птица.
Я вздрогнул, вгляделся... То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, одетая в тесное, длинное, книзу волнистое платье.
Вся она была серая, перламутрового цвета; одна лишь внутренняя сторона ее крылышек алела нежной алостью распускающейся розы; венок из ландышей охватывал разбросанные кудри круглой головки - и, подобные усикам бабочки, два павлиньих пера забавно колебались над красивым, выпуклым лобиком.
Она пронеслась раза два под потолком; ее крошечное лицо смеялось; смеялись также огромные, черные, светлые глаза.
Веселая резвость прихотливого полета дробила их алмазные лучи.
Она держала в руке длинный стебель степного цветка: "царским жезлом" зовут его русские люди, - он и то похож на скипетр.

Стремительно пролетая надо мною, коснулась она моей головы тем цветком.
Я рванулся к ней... Но она уже выпорхнула из окна - и умчалась.

В саду, в глуши сиреневых кустов, горлинка встретила ее первым воркованьем - а там, где она скрылась, молочно-белое небо тихонько закраснелось.

Я узнал тебя, богиня фантазии! Ты посетила меня случайно - ты полетела к молодым поэтам.
О поэзия! Молодость! Женская, девственная красота! Вы только на миг можете блеснуть передо мною - ранним утром ранней весны!

Май, 1878

 

NECESSITAS, VIS, LIBERTAS
БАРЕЛЬЕФ

Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идет большими шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.
Женщина эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычачьей шее - и слепая - в свою очередь толкает небольшую, худенькую девочку.

У одной этой девочки зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки; ее оживленное лицо выражает нетерпенье и отвагу... Она не хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают... и все-таки должна повиноваться и идти.

Кому угодно - пусть переводит.

Май, 1878

 

МИЛОСТЫНЯ

Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.
Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь... Он изнемогал.
Он присел на придорожный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками - и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль.

Он вспоминал...
Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат - и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам... И вот теперь у него нет куска хлеба - и все его покинули, друзья еще раньше врагов... Неужели ж ему унизиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.
А слезы всё капали да капали, пестря седую пыль.
Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он поднял усталую голову - и увидал перед собою незнакомца.
Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.
- Ты всё свое богатство роздал, - послышался ровный голос... - Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?
- Не жалею, - ответил со вздохом старик, - только вот умираю я теперь.
- И не было бы на свете нищих, которые к тебе протягивали руку, - продолжал незнакомец, - не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?
Старик ничего не ответил - и задумался.
- Так и ты теперь не гордись, бедняк, - заговорил опять незнакомец, - ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.
Старик встрепенулся, вскинул глазами... но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.

Старик подошел к нему - и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.
Но за ним шел другой - и тот подал старику малую милостыню.

И старик купил себе на данные гроши хлеба - и сладок показался ему выпрошенный кусок - и не было стыда у него на сердце, а напротив: его осенила тихая радость.

Май, 1878

 

НАСЕКОМОЕ

Снилось мне, что сидит нас человек двадцать в большой комнате с раскрытыми окнами.
Между нами женщины, дети, старики... Все мы говорим о каком-то очень известном предмете - говорим шумно и невнятно.
Вдруг в комнату с сухим треском влетело большое насекомое, вершка в два длиною... влетело, покружилось и село на стену.

Оно походило на муху или на осу. Туловище грязно-бурого цвету; такого же цвету и плоские жесткие крылья; растопыренные мохнатые лапки да голова угловатая и крупная, как у коромыслов; и голова эта и лапки - ярко-красные, точно кровавые.
Странное это насекомое беспрестанно поворачивало голову вниз, вверх, вправо, влево, передвигало лапки... потом вдруг срывалось со стены, с треском летало по комнате - и опять садилось, опять жутко и противно шевелилось, не трогаясь с места.
Во всех нас оно возбуждало отвращение, страх, даже ужас... Никто из нас не видал ничего подобного, все кричали: "Гоните вон это чудовище!", все махали платками издали... ибо никто не решался подойти... и когда насекомое взлетало - все невольно сторонились.
Лишь один из наших собеседников, молодой еще, бледнолицый человек, оглядывал нас всех с недоумением. Он пожимал плечами, он улыбался, он решительно не мог понять, что с нами сталось и с чего мы так волнуемся? Сам он не видел никакого насекомого - не слышал зловещего треска его крыл.
Вдруг насекомое словно уставилось на него, взвилось и, приникнув к его голове, ужалило его в лоб повыше глаз... Молодой человек слабо ахнул - и упал мертвым.
Страшная муха тотчас улетела... Мы только тогда догадались, что это была за гостья.

Май, 1878

 

ЩИ

У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник.
Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.
Она застала ее дома.
Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.


Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли... но она держалась истово и прямо, как в церкви.

"Господи! - подумала барыня. - Она может есть в такую минуту... Какие, однако, у них у всех грубые чувства!"
И вспомнила тут барыня, как, потеряв несколько лет тому назад девятимесячную дочь, она с горя отказалась нанять прекрасную дачу под Петербургом и прожила целое лето в городе!

А баба продолжала хлебать щи.
Барыня не вытерпела наконец.
- Татьяна! - промолвила она. - Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!
- Вася мой помер, - тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. - Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посолённые.

Барыня только плечами пожала - и пошла вон. Ей-то соль доставалась дешево.

Май, 1878

 

ЛАЗУРНОЕ ЦАРСТВО

О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья! Я видел тебя... во сне.
Нас было несколько человек на красивой, разубранной лодке. Лебединой грудью вздымался белый парус под резвыми вымпелами.
Я не знал, кто были мои товарищи; но я всем своим существом чувствовал, что они были так же молоды, веселы и счастливы, как и я!
Да я и не замечал их. Я видел кругом одно безбрежное лазурное море, всё покрытое мелкой рябью золотых чешуек, а над головою такое же безбрежное, такое же лазурное небо - и по нем, торжествуя и словно смеясь, катилось ласковое солнце.
И между нами по временам поднимался смех звонкий и радостный, как смех богов!
А не то вдруг с чьих-нибудь уст слетали слова, стихи, исполненные дивной красоты и вдохновенной силы... Казалось, самое небо звучало им в ответ - и кругом море сочувственно трепетало... А там опять наступала блаженная тишина.
Слегка ныряя по мягким волнам, плыла наша быстрая лодка. Не ветром двигалась она; ею правили наши собственные играющие сердца. Куда мы хотели, туда она и неслась, послушно, как живая.
Нам попадались острова, волшебные, полупрозрачные острова с отливами драгоценных камней, яхонтов и изумрудов. Упоительные благовония неслись с округлых берегов; одни из этих островов осыпали нас дождем белых роз и ландышей; с других внезапно поднимались радужные длиннокрылые птицы.
Птицы кружились над нами, ландыши и розы таяли в жемчужной пене, скользившей вдоль гладких боков нашей лодки.
Вместе с цветами, с птицами прилетали сладкие, сладкие звуки... Женские голоса чудились в них... И всё вокруг: небо, море, колыхание паруса в вышине, журчание струи за кормою - всё говорило о любви, о блаженной любви!
И та, которую каждый из нас любил, - она была тут... невидимо и близко. Еще мгновение - и вот засияют ее глаза, расцветет ее улыбка... Ее рука возьмет твою руку - и увлечет тебя за собою в неувядаемый рай!
О лазурное царство! я видел тебя... во сне.

Июнь, 1878

 

ДВА БОГАЧА

Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых - я хвалю и умиляюсь.
Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.
- Возьмем мы Катьку, - говорила баба, - последние наши гроши на нее пойдут, - не на что будет соли добыть, похлебку посолить...
- А мы ее... и не соленую, - ответил мужик, ее муж.
Далеко Ротшильду до этого мужика!

Июль, 1878

 

СТАРИК

Настали темные, тяжелые дни...
Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости... Всё, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, - никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.

Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не поможешь.
На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже - но зелень его та же.
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, - и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!

Но будь осторожен... не гляди вперед, бедный старик!

Июль,1878

 

КОРРЕСПОНДЕНТ

Двое друзей сидят за столом и пьют чай.
Внезапный шум поднялся на улице. Слышны жалобные стоны, ярые ругательства, взрывы злорадного смеха.
- Кого-то бьют, - заметил один из друзей, выглянув из окна.

- Преступника? Убийцу? - спросил другой. - Слушай, кто бы он ни был, нельзя допустить бессудную расправу. Пойдем заступимся за него.
- Да это бьют не убийцу.
- Не убийцу? Так вора? Всё равно, пойдем отнимем его у толпы.

- И не вора.
- Не вора? Так кассира, железнодорожника, военного поставщика, российского мецената, адвоката, благонамеренного редактора, общественного жертвователя?... Все-таки пойдем поможем ему!
- Нет... это бьют корреспондента.
- Корреспондента? Ну, знаешь что: допьем сперва стакан чаю.

Июль, 1878

 

ДВА БРАТ

То было видение...
Передо мною появилось два ангела... два гения.
Я говорю: ангелы... гении - потому что у обоих на обнаженных телах не было никакой одежды и за плечами у каждого вздымались сильные длинные крылья.
Оба - юноши. Один - несколько полный, гладкокожий, чернокудрый. Глаза карие, с поволокой, с густыми ресницами; взгляд вкрадчивый, веселый и жадный. Лицо прелестное, пленительное, чуть-чуть дерзкое, чуть-чуть злое. Алые пухлявые губы слегка вздрагивают. Юноша улыбается, как власть имеющий - самоуверенно и лениво; пышный цветочный венок слегка покоится на блестящих волосах, почти касаясь бархатных бровей. Пестрая шкурка леопарда, перехваченная золотой стрелою, легко повисла с округлого плеча на выгнутое бедро. Перья крыльев отливают розовым цветом; концы их ярко-красны, точно омочены багряной, свежей кровью. От времени до времени они трепещут быстро, с приятным серебристым шумом, шумом весеннего дождя.
Другой был худ и желтоват телом. Ребра слабо виднелись при каждом вдыхании. Волосы белокурые, жидкие, прямые; огромные, круглые, бледно-серые глаза... взгляд беспокойный и странно-светлый. Все черты лица заостренные; маленький полураскрытый рот с рыбьими зубами; сжатый, орлиный нос, выдающийся подбородок, покрытый беловатым пухом. Эти сухие губы ни разу, никогда не улыбнулись.
То было правильное, страшное, безжалостное лицо! (Впрочем, и у первого, у красавца, - лицо, хоть и милое и сладкое, жалости не выражало тоже.) Вокруг головы второго зацепилось несколько пустых поломанных колосьев, перевитых поблеклой былинкой. Грубая серая ткань обвивала чресла; крылья за спиною, темно-синие, матового цвета, двигались тихо и грозно.
Оба юноши казались неразлучными товарищами.
Каждый из них опирался на плечо другого. Мягкая ручка первого лежала, как виноградный грозд, на сухой ключице второго; узкая кисть второго с длинными тонкими пальцами протянулась, как змея, по женоподобной груди первого.
И послышался мне голос... Вот что произнес он: "Перед тобой Любовь и Голод - два родных брата, две коренных основы всего живущего.

Всё, что живет - движется, чтобы питаться; и питается, чтобы воспроизводить.
Любовь и Голод - цель их одна: нужно, чтобы жизнь не прекращалась, собственная и чужая - всё та же, всеобщая жизнь".

Август, 1878

 

ЭГОИСТ

В нем было всё нужное для того, чтобы сделаться бичом своей семьи.
Он родился здоровым; родился богатым - и в теченье всей своей долгой жизни, оставаясь богатым и здоровым, не совершил ни одного проступка, не впал ни в одну ошибку, не обмолвился и не промахнулся ни разу.
Он был безукоризненно честен!... И, гордый сознаньем своей честности, давил ею всех: родных, друзей, знакомых.

Честность была его капиталом... и он брал с него ростовщичьи проценты.
Честность давала ему право быть безжалостным и не делать неуказного добра; и он был безжалостным - и не делал добра... потому что добро по указу - не добро.
Он никогда не заботился ни о ком, кроме собственной - столь примерной! - особы, и искренно возмущался, если и другие так же старательно не заботились о ней!
И в то же время он не считал себя эгоистом - и пуще всего порицал и преследовал эгоистов и эгоизм! Еще бы! Чужой эгоизм мешал его собственному.
Не ведая за собой ни малейшей слабости, он не понимал, не допускал ничьей слабости. Он вообще никого и ничего не понимал, ибо был весь, со всех сторон, снизу и сверху, сзади и спереди, окружен самим собою.
Он даже не понимал: что значит прощать? Самому себе прощать ему не приходилось... С какой стати стал бы он прощать другим?
Перед судом собственной совести, перед лицом собственного бога - он, это чудо, этот изверг добродетели, возводил очи горе? и твердым и ясным голосом произносил: "Да, я достойный, я нравственный человек!"
Он повторит эти слова на смертном ложе - и ничего не дрогнет даже и тогда в его каменном сердце, в этом сердце без пятнышка и без трещины.
О безобразие самодовольной, непреклонной, дешево доставшейся добродетели, ты едва ли не противней откровенного безобразия порока!

Декабрь, 1878

 

ПИР У ВЕРХОВНОГО СУЩЕСТВА

Однажды Верховное Существо вздумало задать великий пир в своих лазоревых чертогах.
Все добродетели были им позваны в гости. Одни добродетели... мужчин он не приглашал... одних только дам.
Собралось их очень много - великих и малых. Малые добродетели были приятнее и любезнее великих; но все казались довольными и вежливо разговаривали между собою, как приличествует близким родственникам и знакомым.
Но вот Верховное Существо заметило двух прекрасных дам, которые, казалось, вовсе не были знакомы друг с дружкой.
Хозяин взял за руку одну из этих дам и подвел ее к другой.
"Благодетельность!" - сказал он, указав на первую.
"Благодарность!" - прибавил он, указав на вторую.
Обе добродетели несказанно удивились: с тех пор как свет стоял - а стоял он давно, - они встречались в первый раз!


Декабрь, 1878

 

СФИНКС

Изжелта-серый, сверху рыхлый, исподнизу твердый, скрыпучий песок... песок без конца, куда ни взглянешь!

И над этой песчаной пустыней, над этим морем мертвого праха высится громадная голова египетского сфинкса.
Что хотят сказать эти крупные, выпяченные губы, эти неподвижно-расширенные, вздернутые ноздри - и эти глаза, эти длинные, полусонные, полувнимательные глаза под двойной дугой высоких бровей?
А что-то хотят сказать они! Они даже говорят - но один лишь Эдип умеет разрешить загадку и понять их безмолвную речь.
Ба! Да я узнаю эти черты... в них уже нет ничего египетского. Белый низкий лоб, выдающиеся скулы, нос короткий и прямой, красивый белозубый рот, мягкий ус и бородка курчавая - и эти широко расставленные небольшие глаза... а на голове шапка волос, рассеченная пробором... Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?

Или и ты тоже что-то хочешь сказать? Да, и ты тоже - сфинкс.

И глаза твои - эти бесцветные, но глубокие глаза говорят тоже... И так же безмолвны и загадочны их речи.
Только где твой Эдип?
Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс!

Декабрь, 1878

 

НИМФЫ

Я стоял перед цепью красивых гор, раскинутых полукругом; молодой зеленый лес покрывал их сверху донизу.
Прозрачно синело над ними южное небо; солнце с вышины играло лучами; внизу, полузакрытые травою, болтали проворные ручьи.
И вспомнилось мне старинное сказание о том, как, в первый век по рождестве Христове, один греческий корабль плыл по Эгейскому морю.
Час был полуденный... Стояла тихая погода. И вдруг, в высоте, над головою кормчего, кто-то явственно произнес:
- Когда ты будешь плыть мимо острова, воззови громким голосом: "Умер Великий Пан!"
Кормчий удивился... испугался. Но когда корабль побежал мимо острова, он послушался, он воззвал:
- Умер Великий Пан!
И тотчас же, в ответ на его клик, по всему протяжению берега (а остров был необитаем) раздались громкие рыданья, стоны, протяжные, жалостные возгласы:
- Умер! Умер Великий Пан!
Мне вспомнилось это сказание... и странная мысль посетила меня. "Что, если и я кликну клич?"
Но в виду окружавшего меня ликования я не мог подумать о смерти - и что было во мне силы закричал:
- Воскрес! Воскрес Великий Пан!
И тотчас же - о чудо! - в ответ на мое восклицание по всему широкому полукружию зеленых гор прокатился дружный хохот, поднялся радостный говор и плеск. "Он воскрес! Пан воскрес!" - шумели молодые голоса. Всё там впереди внезапно засмеялось, ярче солнца в вышине, игривее ручьев, болтавших под травою. Послышался торопливый топот легких шагов, сквозь зеленую чащу замелькала мраморная белизна волнистых туник, живая алость обнаженных тел... То нимфы, нимфы, дриады, вакханки бежали с высот в равнину...
Они разом показались по всем опушкам. Локоны вьются по божественным головам, стройные руки поднимают венки и тимпаны - и смех, сверкающий, олимпийский смех бежит и катится вместе с ними...
Впереди несется богиня. Она выше и прекраснее всех, - колчан за плечами, в руках лук, на поднятых кудрях серебристый серп луны...
Диана, это - ты?
Но вдруг богиня остановилась... и тотчас, вслед за нею, остановились все нимфы. Звонкий смех замер. Я видел, как лицо внезапно онемевшей богини покрылось смертельной бледностью; я видел, как опустились и повисли ее руки, как окаменели ноги, как невыразимый ужас разверз ее уста, расширил глаза, устремленные вдаль... Что она увидала? Куда глядела она?
Я обернулся в ту сторону, куда она глядела...
На самом краю неба, за низкой чертою полей, горел огненной точкой золотой крест на белой колокольне христианской церкви... Этот крест увидала богиня.
Я услышал за собою неровный, длинный вздох, подобный трепетанию лопнувшей струны, - и когда я обернулся снова, уже от нимф не осталось следа... Широкий лес зеленел по-прежнему, - и только местами сквозь частую сеть ветвей виднелись, таяли клочки чего-то белого. Были ли то туники нимф, поднимался ли пар со дна долин - не знаю.
Но как мне было жаль исчезнувших богинь!

Декабрь, 1878

 

ВРАГ И ДРУГ

Осужденный на вечное заточенье узник вырвался из тюрьмы и стремглав пустился бежать... За ним по пятам мчалась погоня.

Он бежал изо всех сил... Преследователи начинали отставать.

Но вот перед ним река с крутыми берегами, узкая - но глубокая река... А он не умеет плавать!
С одного берега на другой перекинута тонкая гнилая доска. Беглец уже занес на нее ногу... Но случилось так, что тут же возле реки стояли: лучший его друг и самый жестокий его враг.

Враг ничего не сказал и только скрестил руки; зато друг закричал во всё горло:
- Помилуй! Что ты делаешь? Опомнись, безумец! Разве ты не видишь, что доска совсем сгнила? Она сломится под твоею тяжестью - и ты неизбежно погибнешь!
- Но ведь другой переправы нет... а погоню слышишь? - отчаянно простонал несчастный и ступил на доску.

- Не допущу!... Нет, не допущу, чтобы ты погибнул! - возопил ревностный друг и выхватил из-под ног беглеца доску. Тот мгновенно бухнул в бурные волны - и утонул.
Враг засмеялся самодовольно - и пошел прочь; а друг присел на бережку - и начал горько плакать о своем бедном... бедном друге!

Обвинять самого себя в его гибели он, однако, не подумал... ни на миг.
- Не послушался меня! Не послушался! - шептал он уныло.

- А впрочем! - промолвил он наконец. - Ведь он всю жизнь свою должен был томиться в ужасной тюрьме! По крайней мере он теперь не страдает! Теперь ему легче! Знать, уж такая ему выпала доля!
- А все-таки жалко, по человечеству!
И добрая душа продолжала неутешно рыдать о своем злополучном друге.

Декабрь, 1878

 

ХРИСТОС

Я видел себя юношей, почти мальчиком в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи.
Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви... Но народу стояло передо мною много.
Всё русые, крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.
Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом.
Я не обернулся к нему - но тотчас почувствовал, что этот человек - Христос.
Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие... и посмотрел на своего соседа.
Лицо, как у всех, - лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем как на всех.

"Какой же это Христос! - подумалось мне. - Такой простой, простой человек! Быть не может!"
Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоит со мной рядом.
Я опять сделал над собою усилие... И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые черты.
И мне вдруг стало жутко - и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо - лицо, похожее на все человеческие лица, - оно и есть лицо Христа.

Декабрь, 1878

 

КАМЕНЬ

Видали ли вы старый серый камень на морском прибрежье, когда в него, в час прилива, в солнечный веселый день, со всех сторон бьют живые волны - бьют и играют и ластятся к нему - и обливают его мшистую голову рассыпчатым жемчугом блестящей пены?
Камень остается тем же камнем - но по хмурой его поверхности выступают яркие цвета.
Они свидетельствуют о том далеком времени, когда только что начинал твердеть расплавленный гранит и весь горел огнистыми цветами.
Так и на мое старое сердце недавно со всех сторон нахлынули молодые женские души - и под их ласкающим прикосновением зарделось оно уже давно поблекшими красками, следами бывалого огня!
Волны отхлынули... но краски еще не потускнели - хоть и сушит их резкий ветер.

Май, 1879

 

ГОЛУБИ

Я стоял на вершине пологого холма; передо мною - то золотым, то посеребренным морем - раскинулась и пестрела спелая рожь.

Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце еще светило - горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
Всё притаилось... всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду... и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! - думалось мне, - сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!

Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю... и только словно пухла да темнела.
И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
Летел, летел - всё прямо, прямо... и потонул за лесом.
Прошло несколько мгновений - та же стояла жестокая тишь... Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.

И вот, наконец, сорвалась буря - и пошла потеха!
Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой...

Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя - и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.

Нахохлились оба - и чувствует каждый своим крылом крыло соседа...
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них... Хоть я и один... один, как всегда.

Май, 1879

 

ЗАВТРА! ЗАВТРА!

Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет он за собою! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на нее, на себя, на будущее... О, каких благ он ждет от будущего!
Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день?
Да он этого и не воображает. Он вообще не любит размышлять - и хорошо делает.
"Вот завтра, завтра!" - утешает он себя, пока это "завтра" не свалит его в могилу.
Ну, а раз в могиле - поневоле размышлять перестанешь.

Май, 1879

 

ПРИРОДА

Мне снилось, что я вошел в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю наполнял какой-то тоже подземный, ровный свет.
По самой середине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета. Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.

Я тотчас понял, что эта женщина - сама Природа, - и мгновенным холодом внедрился в мою душу благоговейный страх.
Я приблизился к сидящей женщине - и, отдав почтительный поклон:
- О наша общая мать! - воскликнул я. - О чем твоя дума? Не о будущих ли судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного совершенства и счастья?

Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ее шевельнулись - и раздался зычный голос, подобный лязгу железа.
- Я думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено... Надо его восстановить.
- Как? - пролепетал я в ответ. - Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не любимые твои дети?
Женщина чуть-чуть наморщила брови:
- Все твари мои дети, - промолвила она, - и я одинаково о них забочусь - и одинаково их истребляю.
- Но добро... разум... справедливость... - пролепетал я снова.
- Это человеческие слова, - раздался железный голос. - Я не ведаю ни добра, ни зла... Разум мне не закон - и что такое справедливость? Я тебе дала жизнь - я ее отниму и дам другим, червям или людям... мне всё равно... А ты пока защищайся - и не мешай мне!
Я хотел было возражать... но земля кругом глухо застонала и дрогнула - и я проснулся.

Август, 1879

 

"ПОВЕСИТЬ ЕГО!"

- Это случилось в 1805 году, - начал мой старый знакомый, - незадолго до Аустерлица. Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.
Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.
У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. Человек он был честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.
Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывал меня в свидетели... "Станет он красть, он, Егор Автамонов!" Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.

Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом.

Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.
Хозяйка увидала его - и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени - и вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него рукою.
- Господин генерал! - кричала она, - ваше сиятельство! Рассудите! Помогите! Спасите! Этот солдат меня ограбил!
Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, - и хоть бы слово! Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою - только стоит мой Егор да мигает глазами - а сам бел, как глина!

Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:
- Ну?...
Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны посмотреть: словно смеется человек.
Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:
- Повесить его! - толкнул лошадь под бока и двинулся дальше - сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.
Ослушаться было невозможно... Егора тотчас схватили и повели на казнь.
Тут он совсем помертвел - и только раза два с трудом воскликнул:
- Батюшки! батюшки! - а потом вполголоса: - Видит бог - не я!

Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.
- Егор! Егор! - кричал я, - как же ты это ничего не сказал генералу!
- Видит бог, не я, - повторял, всхлипывая, бедняк.
Сама хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь разревелась! Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее отыскались, что она сама готова всё объяснить...
Разумеется, всё это ни к чему не послужило. Военные, сударь, порядки! Дисциплина! Хозяйка рыдала всё громче и громче.

Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:
- Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась... Ведь я ей простил.
Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: "Егорушка, голубчик, праведник!" - и слезы закапали по его старым щекам.

Август, 1879

 

ЧТО Я БУДУ ДУМАТЬ?

Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, - если я только буду в состоянии тогда думать?
Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался жизнью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее даров?
"Как? это уже смерть? Так скоро? Невозможно! Ведь я еще ничего не успел сделать... Я только собирался делать!"

Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих светлых, прожитых мною мгновениях, на дорогих образах и лицах?
Предстанут ли моей памяти мои дурные дела - и найдет на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния?
Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гробом... да и ожидает ли меня там что-нибудь?
Нет... мне кажется, я буду стараться не думать - и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное мое внимание от грозного мрака, чернеющего впереди.
При мне один умирающий всё жаловался на то, что не хотят дать ему погрызть каленых орешков... и только там, в глубине его потускневших глаз, билось и трепетало что-то, как перешибленное крыло насмерть раненной птицы.

Август, 1879

 

"КАК ХОРОШИ, КАК СВЕЖИ БЫЛИ РОЗЫ..."

Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною... но первый стих остался у меня в памяти:

Как хороши, как свежи были розы...

Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит:

Как хороши, как свежи были розы...

И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка - и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею - но как она мне дорога, как бьется мое сердце!

Как хороши, как свежи были розы...

А в комнате всё темней да темней... Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрыпит и злится за стеною - и чудится скучный, старческий шёпот...

 

 

 

Как хороши, как свежи были розы...

Встают передо мною другие образы... Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино - и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара...

Как хороши, как свежи были розы...

Свеча меркнет и гаснет... Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну... И все они умерли... умерли...

Как хороши, как свежи были розы...

Сентябрь, 1879

 

МОРСКОЕ ПЛАВАНИЕ

Я плыл из Гамбурга в Лондон на небольшом пароходе. Нас было двое пассажиров: я да маленькая обезьяна, самка из породы уистити, которую один гамбургский купец отправлял в подарок своему английскому компаньону.
Она была привязана тонкой цепочкой к одной из скамеек на палубе и металась и пищала жалобно, по-птичьи.

Всякий раз, когда я проходил мимо, она протягивала мне свою черную, холодную ручку - и взглядывала на меня своими грустными, почти человеческими глазенками. Я брал ее руку - и она переставала пищать и метаться.
Стоял полный штиль. Море растянулось кругом неподвижной скатертью свинцового цвета. Оно казалось невеликим; густой туман лежал на нем, заволакивая самые концы мачт, и слепил и утомлял взор своей мягкой мглою. Солнце висело тускло-красным пятном в этой мгле; а перед вечером она вся загоралась и алела таинственно и странно.
Длинные прямые складки, подобные складкам тяжелых шелковых тканей, бежали одна за другой от носа парохода и, все ширясь, морщась да ширясь, сглаживались наконец, колыхались, исчезали. Взбитая пена клубилась под однообразно топотавшими колесами; молочно белея и слабо шипя, разбивалась она на змеевидные струи, - а там сливалась, исчезала тоже, поглощенная мглою.
Непрестанно и жалобно, не хуже писка обезьяны, звякал небольшой колокол у кормы.
Изредка всплывал тюлень - и, круто кувыркнувшись, уходил под едва возмущенную гладь.
А капитан, молчаливый человек с загорелым сумрачным лицом, курил короткую трубку и сердито плевал в застывшее море.
На все мои вопросы он отвечал отрывистым ворчанием; поневоле приходилось обращаться к моему единственному спутнику - обезьяне.
Я садился возле нее; она переставала пищать - и опять протягивала мне руку.
Снотворной сыростью обдавал нас обоих неподвижный туман; и погруженные в одинаковую, бессознательную думу, мы пребывали друг возле друга, словно родные.

Я улыбаюсь теперь... но тогда во мне было другое чувство.

Все мы дети одной матери - и мне было приятно, что бедный зверок так доверчиво утихал и прислонялся ко мне, словно к родному.

Ноябрь, 1879

 

Н. Н.

Стройно и тихо проходишь ты по жизненному пути, без слез и без улыбки, едва оживленная равнодушным вниманием.
Ты добра и умна... и всё тебе чуждо - и никто тебе не нужен.

Ты прекрасна - и никто не скажет: дорожишь ли ты своей красотою или нет? Ты безучастна сама - и не требуешь участия.
Твой взор глубок - и не задумчив; пусто в этой светлой глубине.

Так, в Елисейских полях - под важные звуки глюковских мелодий - беспечально и безрадостно проходят стройные тени.


Ноябрь, 1879

 

СТОЙ!

Стой! Какою я теперь тебя вижу - останься навсегда такою в моей памяти!
С губ сорвался последний вдохновенный звук - глаза не блестят и не сверкают - они меркнут, отягощенные счастьем, блаженным сознанием той красоты, которую удалось тебе выразить, той красоты, во след которой ты словно простираешь твои торжествующие, твои изнеможенные руки!
Какой свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим складкам твоей одежды?

Какой бог своим ласковым дуновеньем откинул назад твои рассыпанные кудри?
Его лобзание горит на твоем, как мрамор, побледневшем челе!
Вот она - открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет - и не надо. В это мгновение ты бессмертна.
Оно пройдет - и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя... Но что тебе за дело! В это мгновенье - ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое мгновение не кончится никогда.
Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!

Ноябрь, 1879

 

МОНАХ

Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил одною сладостью молитвы - и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его, ниже колен, отекли и уподобились столбам. Он их не чувствовал, стоял - и молился.

Я его понимал - я, быть может, завидовал ему, - но пускай же и он поймет меня и не осуждает меня - меня, которому недоступны его радости.
Он добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное я ; но ведь и я - не молюсь не из самолюбия.
Мое я мне, может быть, еще тягостнее и противнее, чем его - ему.
Он нашел, в чем забыть себя... да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно.

Он не лжет... да ведь и я не лгу.

Ноябрь, 1879

 

МЫ ЕЩЕ ПОВОЮЕМ!

Какая ничтожная малость может иногда перестроить всего человека!
Полный раздумья, шел я однажды по большой дороге.
Тяжкие предчувствия стесняли мою грудь; унылость овладевала мною.
Я поднял голову... Передо мною, между двух рядов высоких тополей, стрелою уходила вдаль дорога.
И через нее, через эту самую дорогу, в десяти шагах от меня, вся раззолоченная ярким летним солнцем, прыгала гуськом целая семейка воробьев, прыгала бойко, забавно, самонадеянно!
Особенно один из них так и надсаживал бочком, бочком, выпуча зоб и дерзко чирикая, словно и чёрт ему не брат! Завоеватель - и полно!
А между тем высоко на небе кружил ястреб, которому, быть может, суждено сожрать именно этого самого завоевателя.

Я поглядел, рассмеялся, встряхнулся - и грустные думы тотчас отлетели прочь: отвагу, удаль, охоту к жизни почувствовал я.
И пускай надо мной кружит мой ястреб...
- Мы еще повоюем, чёрт возьми!

Ноябрь, 1879

 

МОЛИТВА

О чем бы ни молился человек - он молится о чуде. Всякая молитва сводится на следующую: "Великий боже, сделай, чтобы дважды два не было четыре!"
Только такая молитва и есть настоящая молитва - от лица к лицу. Молиться всемирному духу, высшему существу, кантонскому, гегелевскому, очищенному, безобразному богу - невозможно и немыслимо.
Но может ли даже личный, живой, образный бог сделать, чтобы дважды два не было четыре?
Всякий верующий обязан ответить: может - и обязан убедить самого себя в этом.
Но если разум его восстанет против такой бессмыслицы?
Тут Шекспир придет ему на помощь: "Есть многое на свете, друг Горацио..." и т. д.
А если ему станут возражать во имя истины, - ему стоит повторить знаменитый вопрос: "Что есть истина?"
И потому: станем пить и веселиться - и молиться.

Июнь, 1881

EL ENCUENTRO
SUEÑO

Soñé que caminaba por una estepa vasta y estéril, sembrada de grandes y angulosas piedras, bajo un firmamento negro y bajo.
Entre las piedras zigzagueaba un pequeño sendero... y yo caminaba por él, sin saber adónde ni por qué...
De pronto, en la franja estrecha y oscura del sendero surgió algo, una difuminada nubecilla... Me fijé bien: la nubecilla se fue transformando en una mujer alta y esbelta, vestida de blanco, con un cinturón claro ceñido sobre su talle. La mujer aceleró el paso, alejándose de mí.

Yo no podía ver su semblante, ni siquiera sus cabellos, ocultos por un ondulante velo, pero mi corazón volaba tras ella. Me parecía hermosa, amable y gentil... Todo mi afán era alcanzarla, contemplar su rostro, sus ojos... Oh, ¡cómo quería, cómo necesitaba ver esos ojos!
Sin embargo, por más que apretaba el paso, más se apresuraba ella, de modo que era imposible alcanzarla.
Pero entonces, atravesada en medio del sendero, surgió una piedra grande y plana... La piedra le cerró el paso.
La mujer se detuvo ante la losa... y yo, trémulo de gozosa impaciencia y también de miedo, me aproximé por fin a ella.
Sin que yo dijera nada, ella se volvió en silencio hacia mí...
Ni aun así pude ver sus ojos. Los tenía cerrados.
Su semblante era blanco, tan blanco como sus ropajes; sus brazos desnudos caían inertes. Parecía petrificada; su cuerpo y su rostro, hasta el último rasgo, semejaban una estatua de mármol.

Rígida y lenta, sin doblar un solo miembro, se dejó caer hacia atrás y se tendió sobre la losa.
De pronto me vi a su lado, tendido sobre la espalda, rígido como una estatua funeraria, con los brazos cruzados sobre el pecho en actitud orante, y sentí que también me estaba petrificando.
Apenas transcurridos algunos instantes, la mujer se incorporó repentina­mente y se puso en marcha.
Quise correr tras ella, pero no podía moverme, no podía desdoblar mis brazos  cruzados, y me quedé mirándola con infinita angustia.

Entonces súbitamente se volvió y pude ver sus ojos, claros y luminosos, en un rostro vivaz y animado. Clavó sus pupilas en mí y rió en silencio... ¡Levántate y sígueme!, parecía decirme.

Pero yo seguía sin poder moverme.
Ella se volvió a reír y se alejó presurosa, meciendo alegremente la cabeza coronada de una espontánea guirnalda rosas rojas.

Y yo me quedé, enmudecido y yerto, sobre mi losa.

Febrero de 1878 ^Comentario

 

LÁSTIMA

Siento lástima de mí mismo, de los demás, de todos los hombres, animales y pájaros... de todo ser viviente.
Siento lástima de los ancianos y de los niños, de los dichosos y de los desdichados... y de los dichosos más que de los desdichados.
Siento lástima de los vencedores y de los grandes triunfadores, de los insignes pintores, pensadores y poetas...
Siento lástima del asesino y de su víctima, de la belleza y de la fealdad, de los oprimidos y de los opresores.
¿Cómo podría yo liberarme de esa lástima? No me deja vivir... La lástima y también el hastío.
¡Oh, hastío, hastío y más hastío mezclado con lástima! No puede un hombre caer más bajo.
En verdad, sería mejor que tuviera envidia...
Aunque, también tengo envidia... de las piedras.

Febrero de 1878

 

LOS GEMELOS

Presencié una disputa entre dos gemelos. Se parecían como dos gotas de agua, absolutamente en todo: en los rasgos de la cara, en la expresión, en el color del pelo, en estatura y corpulencia, y se odiaban de forma irreconciliable.
Eran idénticos cuando montaban en cólera. Eran asombrosamente idénticos cuando enfrentaban sus rostros, congestionados y desencajados por la ira, el uno ante el otro, y cuando se lanzaban miradas idénticamente furibundas, y sus bocas, torcidas exactamente en la misma mueca, proferían las mismas palabras malsonantes, pronunciadas con idéntica voz.
Hasta que ya no aguanté más, agarré a uno de ellos del brazo, lo llevé ante un espejo y le dije:
-Anda, desahógate aquí, ante el espejo... A ti te da lo mismo, y a mí me ahorras el terrible espectáculo.

Febrero de 1878

 

EL TORDO (I)

Tendido sobre la cama, no podía conciliar el sueño. La angustia me consumía, negros pensamientos desfilaban por mi cabeza, uno tras otro, incesantemente, como una continua hilera de nubarrones que rozan las colinas en un día borrascoso.

En aquel entonces, ¡ay! padecía yo de un amor desesperanzado y amargo, amaba como sólo se puede amar bajo el peso glacial de los años, cuando el corazón, intacto por la vida, permanece... no joven, eso no... pero sí vana e innecesariamente juvenil.
Como una mancha blanquecina se adivinaba el recuadro de la ventana; todos los objetos de la alcoba parecían desdibujados y, por ello, aún más inertes y silenciosos, envueltos en la neblinosa penumbra de la madrugada estival.
Miré el reloj: eran las tres menos cuarto. Fuera, en la calle, también se percibía la misma quietud... y la humedad del rocío que lo impregnaba todo.
Bañado por el relente del jardín, bajo mi ventana, un tordo trinaba, silbaba y gorgoriteaba, en un interminable y desafiante canto. Sus trinos penetraban en mi silenciosa alcoba, llenándola, atestándome el oído y la cabeza, aturdida por el estéril insomnio, cargada de amargos y dolorosos pensamientos.
Sus trinos irradiaban la fuerza, la indiferencia y la fragancia de lo eterno, y me parecía oír en ellos la voz de la propia naturaleza, esa voz bella e irracional, que jamás tuvo comienzo ni jamás tendrá fin.

El tordo seguía derramando su canto, seguro de sí mismo, sabedor de que muy pronto, siguiendo el orden natural de las cosas, iba a salir el inmutable sol; en su canto no había nada propio, nada personal: él era aquel tordo que trinaba hace mil años saludando el nuevo sol, y el mismo que seguiría saludándolo dentro de otros mil años, cuando lo que quede de mí tal vez revolotee entorno a su cuerpecillo pletórico y sonoro, en forma de invisibles partículas flotando en el chorro de aire estremecido por las vibraciones de su canto.
Yo, un pobre ser personal, enamorado y ridículo, le di las gracias a ese diminuto pajarillo, gracias por desgranar su canto libre y vigoroso junto a mi ventana en esos momentos de pesadumbre.

Su canto no me consoló, pero tampoco era consuelo lo que yo anhelaba... Mis ojos se humedecieron y ese peso que me aplastaba el corazón, pareció aliviarse por unos instantes. ¡Ay! El ser que yo amaba era tan joven y lozano, como tus gozosos trinos, pequeño cantor del alba.
Pero, ¿acaso merece la pena tanta aflicción y zozobra, tanto pensar en sí mismo, cuando por doquier se esparcen ya esas frías olas prontas a arrastrar­me al infinito océano?
Las lágrimas fluían... y mi gentil tordo, ajeno a todo, seguía desgra­nando su canto gozoso, impasible y eterno.

Cuando por fin salió el sol, iluminó mis arreboladas mejillas bañadas de lágrimas.
Pero durante el día, seguí sonriendo, como siempre.

8 de julio de 1877 ^Comentario

 

EL TORDO (II)

De nuevo en la cama, otra noche en vela... Otra madrugada de estío me envuelve por doquier, nuevamente bajo mi ventana canta el negro tordo y en mi corazón sigue abierta la misma herida.
Pero ya no me alivia el canto del pajarillo, ni tampoco pienso en mi herida.
Son otras, infinitas y lacerantes, las heridas que me mortifican; heridas de las que brota a rojos borbotones una sangre entrañable, nuestra, derramada inútil e insensatamente como agua de lluvia que escurre por la vertiente de un tejado, sobre el fango y la inmundicia de la calle.
Miles de mis hermanos y congéneres están cayendo en combate en tierras lejanas, bajo los inexpugnables muros de las fortalezas; miles de mis hermanos son arrojados a las desencajadas fauces de la muerte por unos caudillos inexpertos.
Caen sin un solo lamento, son inmolados sin el menor reparo; ellos no escatiman sus vidas, y tampoco las escatiman sus ineptos caudillos.
Aquí no hay justos ni pecadores, esto es como una trilladora que tritura las gavillas de trigo y sólo el tiempo dirá si las espigas estaban granadas o huecas.
¿Qué importan, pues, mis heridas? ¿Qué pueden importar mis sufrimien­tos? Ni siquiera me atrevo a llorar. Pero me arde la cabeza y se me hiela el alma y, como un malhechor, escondo la cabeza entre las aborrecidas almohadas.
Unas gotas abrasadoras resbalan pesadamente por mis mejillas, se deslizan hasta mis labios... ¿Qué son... lágrimas o sangre?

Agosto de 1877 ^Comentario

 

SIN NIDO

¿Dónde podría cobijarme yo? ¿Qué podría hacer? Soy como ese pájaro solitario sin nido... encogido sobre una rama desnuda y seca. La idea de quedarse repugna, pero...¿adónde ir?
El ave despliega sus alas y emprende el vuelo, raudo y derecho, como una paloma espantada por un gavilán. ¿No habrá en algún lugar un rincón verde y apacible donde pueda hacer su nido, aunque sea provisional?
El ave prosigue su vuelo, mirando atentamente abajo.
Allí sólo amarillea un desierto inerte, silencioso, muerto.
El ave se apresura, sobrevuela veloz el yermo, sigue oteando, angustiada y atenta.
Abajo se extiende el mar, tan amarillo y muerto como el desierto. Es cierto que se ondula y ruge, pero en su incansable rugido y en su intermina­ble sucesión de olas tampoco hay vida ni cobijo.
El ave está exangüe... El batir de sus alas languidece, su vuelo se quiebra. Podría remontar hacia el cielo, pero... tampoco en esa inmensidad azul podría anidar...
Finalmente, pliega sus alas y con un grito desgarrador se deja caer en el mar.
La ola se la traga y sigue rolando con el mismo impertérrito rugido.

¿Dónde podría cobijarme yo? ¿No habrá llegado mi hora de caer al mar?

Enero de 1878

 

EL CÁLIZ

Me doy risa... me sorprendo de mí mismo.
Mi tristeza no es fingida, en verdad me resulta duro vivir y me dominan los sentimientos de amargura y desaliento. Y sin embargo, me afano en pulirlos y adornarlos, busco metáforas y comparaciones, redondeo mi discurso y me regocijo con la sonoridad y la eufonía de las palabras.
Soy como un orfebre que cincela, labra y pule primorosamente el cáliz en el que luego beberá la cicuta.


Enero de 1878

 

¿DE QUIÉN ES LA CULPA?

Me tendió su mano pálida y delicada... y yo la rechacé con un ademán desabrido y arisco.
Su rostro joven y gentil se llenó de desconcierto, sus ojos tiernos y bondadosos me miraron con reproche: aquel alma cándida y joven no me comprendía.
- ¿Cuál es mi culpa? -murmuraron sus labios.
- ¿Tu culpa? El ángel más puro entre todos los ángeles del cielo infinito sería culpable a tu lado.
Y sin embargo, tu culpa para conmigo es grande.
¿De veras quieres saber cuál es esa culpa que tú no puedes comprender y yo me siento incapaz de explicar?
Ahí va: tú eres la juventud y yo, la senectud.

Enero de 1878 ^Comentario

 

NORMA DE VIDA

¿Quieres vivir tranquilo? Relaciónate con la gente, pero no emprendas nada ni te lamentes de nada.
¿Quieres ser feliz? Aprende primero a sufrir.

Abril de 1878

 

EL REPTIL

Vi un reptil seccionado en dos.
Chorreando un líquido sanioso, bañado en la viscosidad de sus propias excreciones, aún se retorcía, alzaba entre convulsiones la cabeza y sacaba su bífida lengua en un ademán desafiante... Impotente, aún amenazaba.
Leí un folletón de un chupatintas denostado.
Atragantándose con su propia saliva, revolcándose en la purulencia de sus propias iniquidades, también él gritaba y se revolvía... Llegó incluso a mencionar la palabra «reto», proponiendo lavar en un duelo su honor... ¡¡Su honor!!
Me acordé de aquel reptil seccionado en dos, sacando su impotente lengua bífida.

Mayo de 1878 ^Comentario

 

EL ESCRITOR Y EL CRÍTICO

Érase un autor en su despacho, ante su escritorio. De pronto, entró el crítico.
- ¿Pero, cómo? –exclamó- ¿Todavía sigue usted emborronando papel, garabateando cosas después de todo lo que he escrito contra usted? Y eso, después de todos esos grandes artículos, gacetillas, notas y reseñas en las que he demostrado, como dos y dos son cuatro, que usted ni tiene ni jamás tuvo talento, que ha olvidado su propia lengua, que siempre ha destacado por su ignorancia y ahora, con más razón, ya que está acabado, anticuado y hecho una piltrafa...
El literato se volvió, imperturbable, hacia el crítico.
- Usted ha escrito contra mí un sinfín de artículos y folletones, -dijo-, de eso no cabe duda. Pero, ¿conoce usted la fábula del zorro y el gato?¹ El zorro, con toda su astucia, acabó cayendo en las garras de los perros, mientras el gato, que sólo tenía una única escapatoria, la de trepar a un árbol, se salvó... Lo mismo he hecho yo: frente a todos sus artículos, yo le he plasmado a usted, enterito, en un libro, sólo en un libro, pero le he encasquetado el capirote de bufón y así es como quedará para las generacio­nes venideras.
- ¡Las generaciones venideras! -se carcajeó el crítico. -¡Como si sus libros fueran a llegar hasta las generaciones venideras! Dentro de cuarenta años, o cincuenta, si me apura, nadie los leerá.
- Estoy de acuerdo, -replicó el escritor. -Pero me conformo con eso. Homero lanzó a la inmortalidad a su Tersites², mientras que para la gente de su calaña medio siglo ya es mucho pedir. No merece usted la inmortalidad ni siquiera como bufón. Adiós, pues, muy señor mío... ¿O prefiere que le llame por su nombre? No vale la pena... de todos modos, otros lo harán.

Junio de 1878 ^Comentario

 

CON QUIÉN DISCUTIR

Discute con un hombre más inteligente que tú: te vencerá, pero de tu propia derrota podrás sacar provecho.
Discute con un hombre de tu misma inteligencia: quienquiera que salga vencedor, al menos habrás disfrutado del placer de la lucha.
Discute con un hombre de inteligencia ínfima: no ya por afán de vencerlo, sino por serle útil.
Discute incluso con un necio: no obtendrás ni renombre ni provecho, pero ¿por qué no divertirse un rato?
¡Pero no discutas con Vladímir Stásov ¹!

Junio de 1878 ^Comentario

 

«¡AY DE MI JUVENTUD, AY DE MI LOZANÍA!»

(Gógol)

«¡Ay de mi juventud! ¡Ay de mi lozanía!»¹ exclamaba yo también en otros tiempos.
Pero cuando me lamentaba así, yo era joven y lozano.

Simplemente sentía deseos de autocomplacerme con esa dulce melancolía, lamentándome por fuera y regocijándome por dentro.
Pero ahora callo, y ya no exteriorizo mi aflicción por todo lo que he perdido... Ésta me roe por dentro, con un dolor sordo, incesante...
«¡Ea! Más vale no pensar» - dicen los labriegos de mi tierra.

Junio de 1878 ^Comentario

 

DEDICADO A...

La alegre golondrina, la andolina rauda, con su robusto y fino pico construye su nido en la dura roca...
Mas tú, paciente y juiciosa mía, aprendiste a vivir entre la crueldad de un hogar extraño.

Julio de 1878 ^Comentario

 

CUANDO YO NO ESTÉ...

Cuando yo no esté, cuando todo lo que soy se haya convertido en polvo, tú, mi único amigo, tú, a la que amé tan tierna y profundamente, tú, que seguramente me sobrevivirás, no acudas a mi tumba... Allí nada tienes que hacer.
No me olvides... pero tampoco me recuerdes en medio de las tribulacio­nes, placeres y menesteres cotidianos... No quiero ser un estorbo en tu vida, no quiero obstaculizar su tranquila corriente.
Mas en horas de recogimiento, cuando te invada sin saber por qué esa melancolía íntima, tan propia de los corazones bondadosos, toma uno de nuestros libros preferidos, busca en él esas páginas, esas palabras que, -en otros tiempos, ¿recuerdas?- nos hacían brotar lágrimas dulces y silencio­sas...
Léelas, entorna los ojos y dame tu mano... Tiende tu mano a un amigo ausente.
Yo no podré apretarla en la mía, que yacerá inmóvil bajo tierra...pero ahora me complace pensar que tal vez tú sientas en tu mano una suave caricia.

Surgirá ante ti mi imagen y de tus ojos entornados escaparán unas lágrimas, semejantes a aquéllas que tú y yo, extasiados por la Belleza, derramamos juntos en otros tiempos... oh tú, mi único amigo, tú, a quien amé tan tierna y profundamente.


Diciembre de 1878 ^Comentario

 

EL RELOJ DE ARENA

Pasan los días, uno tras otro, raudos y monótonos.
La vida ha transcurrido con una rapidez sobrecogedora, veloz y sigilosa­mente, como la corriente de un río antes de desembocar en una cascada.
Se va desgranando de forma paulatina e incesante como la arena de ese reloj que sostiene en su huesuda mano la imagen de la Muerte.
Cuando, tendido en mi lecho, me envuelven totalmente las tinieblas, siempre me parece oír el suave e incesante susurro de la vida que se escapa.
No es que lo sienta por esa vida que se va, ni por todo aquello que todavía podría hacer... Es que siento pavor.
La veo, veo esa figura inmóvil, junto a mi lecho... con una mano sostenien­do el reloj de arena, y la otra, alzada, presta a clavarse en mi corazón...
Y mi corazón se estremece y me golpea por dentro, como si se apresura­se a dar sus últimos latidos.

Diciembre de 1878

 

ME LEVANTÉ POR LA NOCHE...

Por la noche me levanté de mi lecho... Me pareció que fuera, tras la oscura ventana, alguien me había llamado por mi nombre...
Apreté el rostro contra el cristal, agudicé el oído, escudriñé con los ojos, esperando ver algo.
Pero ahí fuera sólo se oía el susurro de los árboles, monótono y lejano, y se vislumbraban unas nubes humeantes que, aunque se movían y transfor­maban a cada instante, siempre eran las mismas...
Ni una sola estrella en el cielo, ni una luz en la tierra...
Soledad y angustia allá fuera... como aquí dentro, en mi corazón.
Mas de pronto, a lo lejos, surgió un rumor lastimero que, a medida que se fue aproximando y consolidando, se transformó en voz humana, pasó raudo ante mí para perderse nuevamente en la lejanía, debilitado y apenas perceptible.
«¡Adiós para siempre, adiós, adiós!» -me pareció oír en sus últimos susurros.
Era mi pasado, ¡ay!, mi dicha, todo aquello que yo había amado y adorado, que se despedía de mí en un adiós irremisible, para siempre.
Me despedí, pues, de mi caduca vida y me tendí en el lecho, como si fuera en la sepultura.
¡Ojalá fuese la sepultura!

Junio de 1879

 

CUANDO ESTOY SOLO
EL DOBLE

Cuando estoy solo, completamente solo durante largo tiempo, empiezo de pronto a imaginar que alguien más está conmigo en la misma estancia, a mi lado o a mis espaldas.
Me giro repentinamente y fijo la mirada allí, donde me parece estar esa otra persona, y nunca veo a nadie. Desaparece entonces esta sensación de extraña presencia, pero... al cabo de algunos instantes, vuelve de nuevo.
A veces me cojo la cabeza entre las manos y me pongo a pensar en ese alguien.
¿Quién es? ¿Qué es? No es un extraño, me conoce... y yo le conozco. Como si fuéramos parientes, pero ... un abismo nos separa.
No espero de él ni un sonido, ni una palabra... Es tan mudo, como inerte. Y, sin embargo, me habla, me dice cosas confusas e incomprensi­bles, pero conocidas. Conoce todos mis secretos.
No le temo... pero me siento violento en su presencia y me importuna tener un testigo de mi vida interior... Y, sin embargo, tampoco lo percibo como a un ser totalmente extraño, ajeno a mí.
¿No será mi doble? ¿No será mi yo pasado? Ciertamente, entre aquel hombre que yo era y el que ahora soy, ¿no hay acaso una diferencia abismal?
Él no acude a petición mía, parece como si tuviera su propia voluntad.
¡Qué desolación, hermano, la tuya y la mía, en ese abominable yermo de soledad!
Pero, aguarda... Cuando muera, nos fundiremos ambos -mi antiguo y mi presente yo- y emprenderemos una veloz huida al reino de las sombras, sin retorno, para siempre.

Noviembre de 1879

 

EL SENDERO HACIA EL AMOR

Todos los sentimientos pueden conducir al amor, a la pasión amorosa, absolutamente todos: el odio, la compasión, la indiferencia, la veneración, la amistad, el temor y hasta el desdén.
Todos excepto uno solo: la gratitud.
La gratitud es una deuda. Todo hombre de bien paga sus deudas, pero... el amor no es dinero.

Junio de 1881

 

LA FRASE

Temo la frase, la evito; pero el temor a la frase también es una pretensión.
Así, entre estos dos vocablos foráneos, entre la pretensión y la frase, transcurre incierta nuestra compleja y fluctuante existencia.


Junio de 1881

 

LA SENCILLEZ

¡Oh, sencillez! Te llaman santa... Pero la santidad no es cosa humana.

La humildad sí lo es: triunfa sobre la soberbia, la vence. Pero no olvides esto: el sentimiento de triunfo cobija también la soberbia.

Junio de 1881

 

EL BRAHMÁN

El brahmán repite incesantemente su "¡Om!"¹, contemplando su ombligo, y de este modo se aproxima a la divinidad. ¿Pero, acaso hay en el cuerpo humano algo menos divino, algo que recuerde más la precariedad de la vida humana que ese ombligo?

Junio de 1881 ^Comentario

 

PRORRUMPISTE EN LLANTO...

Prorrumpiste en llanto, conmovido por mi infortunio, y yo también lloré, conmovido por tu compasión hacia mí.
Pero lo cierto es que tú también llorabas por ti mismo, reflejado en mí.

Junio de 1881

 

EL AMOR

Todos dicen: el amor es un sentimiento sublime, por encima de todo lo terrenal. Un yo ajeno invade el tuyo, te dilata y te devasta; y sólo entonces, dicen, empiezas a vivir, cuando tu yo ha sido aniquilado. Pero a un hombre de carne y hueso le repugna incluso ese tipo de aniquilación... Ya que sólo resucitan los dioses inmortales...

Junio de 1881

 

LA VERDAD ABSOLUTA Y LA VERDAD RELATIVA

- ¿Por qué se aferra usted tanto a la inmortalidad del alma? -le pregunté.
- Porque entonces estaré en posesión de la Verdad absoluta, eterna e infalible... Y en esto, a mi entender, consiste la suprema dicha.

- ¿En la posesión de la Verdad absoluta?
- Claro.
- Perdone, pero trate de imaginarse el siguiente cuadro: Un grupo de jóvenes charla animadamente. De pronto, irrumpe corriendo otro joven, amigo de aquéllos, viene con los ojos brillantes y la respiración entrecorta­da de emoción. No puede ni hablar. «¿Qué te ocurre? ¿Qué pasa?» -«Amigos, ¡escuchadme! ¡De lo que me he enterado! Conozco una verdad absoluta: ¡El ángulo de incidencia es igual al ángulo de refracción! y también: ¡La distancia más corta entre dos puntos es la línea recta!» -«¿Es cierto eso? Oh, ¡qué dicha!» -exclaman todos los jóvenes, y se lanzan, conmovidos, los unos en brazos de los otros. ¿Puede imaginarse semejante escena? Se ríe usted... Pues de eso se trata: la Verdad absoluta no puede proporcionar­nos la dicha... La Verdad relativa, sí. Es nuestra Verdad, humana y terrenal... esa Verdad y la Justicia. ¡Daría mi vida por esa Verdad! Toda nuestra vida se basa sobre el conocimiento de la Verdad absoluta, ¿pero cómo es posible «poseerla» y, además, hallar en ello la dicha suprema?

Junio de 1882

 

LAS PERDICES

   Tendido en mi lecho, atormentado por un mal persistente e inexorable, pensaba: ¿Por qué he merecido esto? ¿Por qué este castigo? ¿Por qué precisamente yo? Es injusto, ¡injusto!
Y me vino a las mientes el siguiente cuadro...
Una veintena de perdigones agolpándose en la espesura de los rastrojos. Apiñados en un montón, escarban felices en la tierra húmeda. De pronto, aparece un perro y levanta la bandada que remonta el vuelo como una sola ave. Suena un disparo, una de las perdices cae malherida con el ala destrozada y se arrastra penosamente para ocultarse bajo una mata de ajenjo.
Mientras el perro la busca, la infortunada perdiz tal vez también esté pensando: «Éramos veinte, todas iguales... ¿Por qué he de ser precisamente yo la que caiga abatida por el tiro, la que ha de morir? ¿Por qué? ¿Por qué me ha tocado a mí entre todas mis hermanas? ¡Es injusto!»
Quieta ahí, criatura enferma, hasta que la muerte dé contigo.

Junio de 1882 ^Comentario

 

NESSUN MAGGIOR DOLORE

Ese firmamento azul, esas nubes livianas y vaporosas, esa fragancia de flores, ese dulce rumor de una voz joven, esa radiante belleza de las grandes obras de arte, esa sonrisa de felicidad en un rostro de mujer, esos ojos mágicos... ¿para qué, para qué todo eso?
Una cucharada de medicamento, tan repugnante como inútil, cada dos horas, es todo cuanto necesito.

Junio de 1882 ^Comentario

 

APLASTADO POR LA RUEDA

- ¿Qué significan esos gemidos?
- Sufro, sufro mucho.
- ¿Has oído alguna vez el murmullo de un arroyo al estrellarse contra las rocas?
- Sí... ¿y qué tiene que ver?
- Pues tiene que ver, porque ese murmullo y tu gemido no son más que sonidos, el uno y el otro. Y nada más. La única diferencia es que el murmullo del arroyo puede regalar el oído de quien lo oiga, pero tus gemidos no conmoverán a nadie. No te contengas, pero recuerda: no son más que sonidos, como el crujir de un árbol al partirse... sonidos, nada más.

Junio de 1882 ^Comentario

 

¡UAA... UAA...!

Por aquel entonces yo vivía en Suiza... Era muy joven, muy engreído y muy solitario. Mi vida era dura e ingrata. Sin haber apenas conocido nada, ya me sentía hastiado, aburrido e irritado. Todo en este mundo me parecía mísero y vulgar y, como suele ocurrir a menudo con gente muy joven, en el fondo me regodeaba con la idea del suicidio. «Les demostra­ré... será mi venganza...» -rondaba por mi cabeza...¿Demostrar qué? ¿Vengarme por qué? Ni yo mismo lo sabía. Sencillamente me fermentaba la sangre como fermenta el vino en una vasija taponada... y me parecía que ese vino debía ser vertido, que ya era hora de romper la vasija que lo aprisionaba... Byron era mi ídolo y Manfredo mi héroe.
Un día al caer la tarde decidí, como Manfredo¹, encaminarme a la cima de la montaña, a lo más alto, por encima de los glaciares, lejos de la gente, allí donde ya no crece nada, donde sólo se amontonan los riscos, donde se petrifican los sonidos, donde no se oye siquiera el rugido de las cataratas.
Qué era lo que me disponía a hacer allí... ni yo mismo lo sabía... ¡¿Tal vez acabar con mi vida?!
Y allí me dirigí...
Caminé un buen trecho, primero por un sendero, por una vereda después, ascendiendo cada vez más y más alto... Hacía rato que habían quedado atrás las últimas casas, los últimos árboles... Roca, en derredor sólo había roca viva... yo sentía el gélido aliento de la nieve, cercana pero ya invisible, y por doquier me iban cercando las negras sombras de la noche.
Me detuve por fin.
¡Qué espantoso silencio!
Era el reino de la Muerte.
Estaba solo, yo era el único ser humano viviente, con toda su carga de melancólica soberbia, desesperación y desprecio... Un hombre consciente y vivo, que se había alejado de la vida y no deseaba volver a ella. Un miedo cerval me helaba las entrañas, ¡pero me creía grande!
Como el mismísimo Manfredo, ¡ni más ni menos!
- Solo, ¡estoy solo! -repetía yo-, ¡Solo frente a la muerte! Es hora ya... Sí, ha llegado la hora... ¡Adiós, miserable mundo! ¡Yo te repudio con un puntapié!
Cuando, de pronto, en ese mismo instante, llegó a mis oídos un extraño sonido que al momento no identifiqué, pero era un sonido vivo... humano... Tras el sobresalto, me quedé inmóvil, escuchando atentamente... el sonido se repitió... Era... sí, era un vagido... ¡era el llanto de un recién nacido! En medio de aquellas cumbres inhóspitas y estériles, donde la vida parecía haberse extinguido para siempre, ¡resonaba de pronto el llanto de una criatura!
El asombro dio paso a otro sentimiento, a una alegría desbordante, que me cortaba la respiración... Y eché a correr desenfrenadamente, campo a través, atraído por aquel llanto frágil y enternecedor, ¡aquel llanto salvador!

Pronto vislumbré una trémula lucecilla. Arrecié aún más mi carrera y, a los pocos instantes, vi una pequeña cabaña. Era uno de esos refugios de piedra, con tejado plano, que sirven de cobijo a los pastores alpinos, a veces durante varias semanas.

Empujé la puerta semiabierta e irrumpí en la cabaña, como si la muerte me pisara los talones...
Sentada en un banco, una joven madre daba el pecho a su bebé, y el pastor, seguramente su marido, estaba a su lado.
Ambos me miraron con asombro... y yo, incapaz de decir nada, me quedé ahí clavado, sonriendo y cabeceando...
Byron, Manfredo, los sueños suicidas, mi orgullo y mi grandeza... ¿dónde había ido a parar todo?
El niño seguía llorando y yo no me cansaba de bendecirle a él, a la madre y al marido...
Oh, cálido llanto humano, llanto de una vida recien nacida, ¡tú me salvaste, tú me curaste!

Noviembre de 1882 ^Comentario

 

MIS ÁRBOLES

Recibí carta de un antiguo compañero de universidad, un aristócrata, un acaudalado terrateniente. Me invitaba a su finca.
Yo sabía que el hombre estaba muy enfermo, ciego y medio impedido, que apenas podía andar... Y fui a verlo.
Me lo encontré en una avenida de su enorme parque. Arrebujado en una pelliza, aunque estábamos en pleno verano, enclenque y corcovado, con unas lentes verdes protegiéndole los ojos, era llevado en una silla de ruedas por dos lacayos enfundados en ricas libreas...
- Le doy la bienvenida, -profirió con voz sepulcral-, a mi heredad, aquí, a la sombra de mis árboles centenarios.
Sobre su cabeza extendía su inmensa copa un poderoso roble milena­rio.
Y pensé: «¿Oyes eso, gigante milenario? Ese gusano mediomuerto, que se arrastra a tus pies, ¡te llama «mi árbol»!
En ese instante corrió una ligera brisa, haciendo susurrar el tupido follaje del gigante... Y me pareció que el viejo roble dejó escapar un risa queda y bondadosa, respondiendo tanto a mi pensamiento, como a la presunción del enfermo.

Noviembre de 1882 ^Comentario

ВСТРЕЧА
SUEÑO

Мне снилось: я шел по широкой голой степи, усеянной крупными угловатыми камнями, под черным, низким небом.
Между камнями вилась тропинка... Я шел по ней, не зная сам куда и зачем...
Вдруг передо мною на узкой черте тропинки появилось нечто вроде тонкого облачка... Я начал вглядываться: облачко стало женщиной, стройной и высокой, в белом платье, с узким светлым поясом вокруг стана. Она спешила прочь от меня проворными шагами.
Я не видел ее лица, не видел даже ее волос: их закрывала волнистая ткань; но всё сердце мое устремилось вслед за нею. Она казалась мне прекрасной, дорогой и милой... Я непременно хотел догнать ее, хотел заглянуть в ее лицо... в ее глаза... О да! Я хотел увидеть, я должен был увидеть эти глаза.
Однако как я ни спешил, она двигалась еще проворнее меня - и я не мог ее настигнуть.
Но вот поперек тропинки показался плоский, широкий камень... Он преградил ей дорогу.
Женщина остановилась перед ним... и я подбежал, дрожа от радости и ожидания, не без страха.
Я ничего не промолвил... Но она тихо обернулась ко мне...
И я все-таки не увидал ее глаз. Они были закрыты.
Лицо ее было белое... белое, как ее одежда; обнаженные руки висели недвижно. Она вся словно окаменела; всем телом своим, каждой чертою лица своего эта женщина походила на мраморную статую.
Медленно, не сгибаясь ни одним членом, отклонилась она назад и опустилась на ту плоскую плиту.
И вот уже я лежу с ней рядом, лежу на спине, вытянутый весь, как надгробное изваяние, руки мои сложены молитвенно на груди, и чувствую я, что окаменел я тоже.
Прошло несколько мгновений... Женщина вдруг приподнялась и пошла прочь.
Я хотел броситься за нею, но я не мог пошевельнуться, не мог разжать сложенных рук - и только глядел ей вслед, с тоской несказанной.
Тогда она внезапно обернулась - и я увидел светлые, лучистые глаза на живом подвижном лице. Она устремила их на меня и засмеялась одними устами... без звука. Встань, мол, и приди ко мне!
Но я всё не мог пошевельнуться.
Тогда она засмеялась еще раз и быстро удалилась, весело покачивая головою, на которой вдруг ярко заалел венок из маленьких роз.
А я остался неподвижен и нем на могильной моей плите.

Февраль, 1878

 

МНЕ ЖАЛЬ...

Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц... всего живущего.
Мне жаль детей и стариков, несчастных и счастливых... счастливых более, чем несчастных.
Мне жаль победоносных, торжествующих вождей, великих художников, мыслителей, поэтов.
Мне жаль убийцы и его жертвы, безобразия и красоты, притесненных и притеснителей.
Как мне освободиться от этой жалости? Она мне жить не дает... Она, да вот еще скука.
О скука, скука, вся растворенная жалостью! Ниже спуститься человеку нельзя.
Уж лучше бы я завидовал, право!
Да я и завидую - камням.

Февраль, 1878

 

ПРОКЛЯТИЕ

Я читал байроновского "Манфреда"...
Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, - я ощутил некоторый трепет.
Помните: "Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом"...
Но тут мне вспомнилось иное... Однажды, в России, я был свидетелем ожесточенной распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
Сын кончил тем, что нанес отцу нестерпимое оскорбление.
- Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного! - закричала жена старика.
- Изволь, Петровна, - отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился: - Пускай же и он дождется сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице - и вышел вон.
Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.

Февраль, 1878

 

 

БЛИЗНЕЦЫ

Я видел спор двух близнецов. Как две капли воды походили они друг на друга всем: чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела и ненавидели друг друга непримиримо.

Они одинаково корчились от ярости. Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица; одинаково сверкали и грозились схожие глаза; те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.

Я не выдержал, взял одного за руку, подвел его к зеркалу и сказал ему:
- Бранись уж лучше тут, перед этим зеркалом... Для тебя не будет никакой разницы... но мне-то не так будет жутко.

Февраль, 1878

 

ДРОЗД (I)

Я лежал на постели - но мне не спалось. Забота грызла меня; тяжелые, утомительно однообразные думы медленно проходили в уме моем, подобно сплошной цепи туманных облаков, безостановочно ползущих в ненастный день, по вершинам сырых холмов.
Ах! я любил тогда безнадежной, горестной любовью, какою можно любить лишь под снегом и холодом годов, когда сердце, не затронутое жизнию, осталось... не молодым! нет... но ненужно и напрасно моложавым.
Белесоватым пятном стоял передо мною призрак окна; все предметы в комнате смутно виднелись: они казались еще неподвижнее и тише в дымчатом полусвете раннего летнего утра.
Я посмотрел на часы: было без четверти три часа. И за стенами дома чувствовалась та же неподвижность... И роса, целое море росы!
А в этой росе, в саду, под самым моим окном уже пел, свистал, тюрюлюкал - немолчно, громко, самоуверенно - черный дрозд. Переливчатые звуки проникали в мою затихшую комнату, наполняли ее всю, наполняли мой слух, мою голову, отягченную сухостью бессонницы, горечью болезненных дум.
Они дышали вечностью, эти звуки - всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался - и не кончится никогда.
Он пел, он распевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою, блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением.
И я, бедный, смешной, влюбленный, личный человек, говорю тебе: спасибо, маленькая птица, спасибо твоей сильной и вольной песенке, так неожиданно зазвеневшей под моим окном в тот невеселый час.
Она не утешила меня - да я и не искал утешения... Но глаза мои омочились слезами, и шевельнулось в груди, приподнялось на миг недвижное, мертвое бремя. Ах! и то существо - не так же ли оно молодо и свеже, как твои ликующие звуки, передрассветный певец!
Да и стоит ли горевать, и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня - завтра увлекут меня в безбрежный океан?
Слезы лились... а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!
О, какие слезы на разгоревшихся щеках моих осветило взошедшее наконец солнце!
Но днем я улыбался по-прежнему.

8 июля 1877

 

ДРОЗД (II)

Опять я лежу в постели... опять мне не спится. То же летнее раннее утро охватывает меня со всех сторон; и опять под окном моим поет черный дрозд - и в сердце горит та же рана.
Но не приносит мне облегчения песенка птицы - и не думаю я о моей ране.
Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны; из них багровыми потоками льется родная, дорогая кровь, льется бесполезно, бессмысленно, как дождевые воды с высоких крыш на грязь и мерзость улицы.

Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями.

Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди.
Ни правых тут нет, ни виноватых: то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зерном ли - покажет время.

Что же значат мои раны? Что значат мои страданья? Я не смею даже плакать. Но голова горит и душа замирает - и я, как преступник, прячу голову в постылые подушки.

Горячие, тяжелые капли пробираются, скользят по моим щекам... скользят мне на губы... Что это? Слезы... или кровь?

Август, 1877

 

БЕЗ ГНЕЗДА

Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда... Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно... а куда полететь?
И вот она расправляет свои крылья - и бросается вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый ястребом. Не откроется ли где зеленый, приютный уголок, нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнездышко?
Птица летит, летит и внимательно глядит вниз.
Под нею желтая пустыня, безмолвная, недвижная, мертвая.
Птица спешит, перелетает пустыню - и всё глядит вниз, внимательно и тоскливо.
Под нею море, желтое, мертвое, как пустыня. Правда, оно шумит и движется - но в нескончаемом грохоте, в однообразном колебании его валов тоже нет жизни и тоже негде приютиться.
Устала бедная птица... Слабеет взмах ее крыл; ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу... но не свить же гнезда в той бездонной пустоте!...
Она сложила наконец крылья... и с протяжным стоном пала в море.
Волна ее поглотила... и покатилась вперед, по-прежнему бессмысленно шумя.
Куда же деться мне? И не пора ли и мне - упасть в море?


Январь, 1878

 

КУБОК

Мне смешно... и я дивлюсь на самого себя.
Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства. И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений; я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов.

Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву.

Январь, 1878

 

ЧЬЯ ВИНА?

Она протянула мне свою нежную, бледную руку... а я с суровой грубостью оттолкнул ее.
Недоумение выразилось на молодом, милом лице; молодые добрые глаза глядят на мня с укором; не понимает меня молодая, чистая душа.
- Какая моя вина? - шепчут ее губы.
- Твоя вина? Самый светлый ангел в самой лучезарной глубине небес скорее может провиниться, нежели ты.
И все-таки велика твоя вина передо мною.
Хочешь ты ее узнать, эту тяжкую вину, которую ты не можешь понять, которую я растолковать тебе не в силах?
Вот она: ты - молодость; я - старость.

Январь, 1878

 

ЖИТЕЙСКОЕ ПРАВИЛО

Хочешь быть спокойным? Знайся с людьми, но живи один, не предпринимай ничего и не жалей ни о чем.
Хочешь быть счастливым? Выучись сперва страдать.

Апрель, 1878

 

ГАД

Я видел перерубленного гада.
Облитый сукровицей и слизью собственных извержений, он еще корчился и, судорожно поднимая голову, выставлял жало... он грозил еще... грозил бессильно.

Я прочел фельетон опозоренного писаки.
Захлебываясь собственной слюной, вываленный в гное собственных мерзостей, он тоже корчился и кривлялся... Он упоминал о "барьере", - он предлагал поединком омыть свою честь... свою честь!!!
Я вспомнил о том перерубленном гаде с его бессильным жалом.


Май, 18

 

ПИСАТЕЛЬ И КРИТИК

Писатель сидел у себя в комнате за рабочим столом. Вдруг входит к нему критик.
- Как! - воскликнул он, - вы всё еще продолжаете строчить, сочинять, после всего, что я написал против вас? после всех тех больших статей, фельетонов, заметок, корреспонденций, в которых я доказал как дважды два четыре, что у вас нет - да и не было никогда - никакого таланта, что вы позабыли даже родной язык, что вы всегда отличались невежеством, а теперь совсем выдохлись, устарели, превратились в тряпку?
Сочинитель спокойно обратился к критику.
- Вы написали против меня множество статей и фельетонов, - отвечал он, - это несомненно; но известна ли вам басня о лисе и кошке? У лисы много было хитростей - а она все-таки попалась; у кошки была только одна: взлезть на дерево... и собаки ее не достали. Так и я: в ответ на все ваши статьи - я вывел вас целиком в одной только книге; надел на вашу разумную голову шутовской колпак - и будете вы в нем щеголять перед потомством.
- Перед потомством! - расхохотался критик, - как будто ваши книги дойдут до потомства?! Лет через сорок, много пятьдесят их никто и читать не будет.
- Я с вами согласен, - отвечал писатель, - но с меня и этого довольно. Гомер пустил на вечные времена своего Ферсита; а для вашего брата и полвека за глаза. Вы не заслуживаете даже шутовского бессмертия. Прощайте, господин... Прикажете назвать вас по имени? Едва ли это нужно... все произнесут его и без меня.

Июнь, 1878

 

С КЕМ СПОРИТЬ..

Спорь с человеком умнее тебя: он тебя победит... но из самого твоего поражения ты можешь извлечь пользу для себя.
Спорь с человеком ума равного: за кем бы ни осталась победа - ты по крайней мере испытаешь удовольствие борьбы.
Спорь с человеком ума слабейшего... спорь не из желания победы; но ты можешь быть ему полезным.
Спорь даже с глупцом; ни славы, ни выгоды ты не добудешь; но отчего иногда и не позабавиться?
Не спорь только с Владимиром Стасовым!

Июнь,1878

 

"О МОЯ МОЛОДОСТЬ! О МОЯ СВЕЖЕСТЬ!"

(ГОГОЛЬ)

"О моя молодость! о моя свежесть!" - восклицал и я когда-то.

Но когда я произносил это восклицание - я сам еще был молод и свеж.
Мне просто хотелось тогда побаловать самого себя грустным чувством - пожалеть о себе въявь, порадоваться втайне.
Теперь я молчу и не сокрушаюсь вслух о тех утратах... Они и так грызут меня постоянно, глухою грызью.
"Эх! лучше не думать!" - уверяют мужики.

Июнь, 1878

 

К***

То не ласточка щебетунья, не резвая касаточка тонким крепким клювом себе в твердой скале гнездышко выдолбила...
То с чужой жестокой семьей ты понемногу сжилась да освоилась, моя терпеливая умница!

Июль, 1878

 

Я ШЕЛ СРЕДИ ВЫСОКИХ ГОР...

Я шел среди высоких гор,
Вдоль светлых рек и по долинам...
И все, что ни встречал мой взор,
Мне говорило о едином:
Я был любим! Любим я был!
Я все другое позабыл!

Сияло небо надо мной,
Шумели листья, птицы пели...
И тучки резвой чередой
Куда-то весело летели...
Дышало счастьем все кругом,
Но сердце не нуждалось в нем.

Меня несла, несла волна,
Широкая, как волны моря!
В душе стояла тишина
Превыше радости и горя...
Едва себя я сознавал:
Мне целый мир принадлежал!

Зачем не умер я тогда?
Зачем потом мы оба жили?
Прошли года... прошли года -
И ничего не подарили,
Что б было слаще и ясней
Тех глупых и блаженных дней.

Ноябрь, 1878

 

КОГДА МЕНЯ НЕ БУДЕТ...

Когда меня не будет, когда всё, что было мною, рассыплется прахом, - о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживешь меня, - не ходи на мою могилу... Тебе там делать нечего.
Не забывай меня... но и не вспоминай обо мне среди ежедневных забот, удовольствий и нужд... Я не хочу мешать твоей жизни, не хочу затруднять ее спокойное течение.
Но в часы уединения, когда найдет на тебя та застенчивая и беспричинная грусть, столь знакомая добрым сердцам, возьми одну из наших любимых книг и отыщи в ней те страницы, те строки, те слова, от которых, бывало, - помнишь? - у нас обоих разом выступали сладкие и безмолвные слезы.
Прочти, закрой глаза и протяни мне руку... Отсутствующему другу протяни руку твою.
Я не буду в состоянии пожать ее моей рукой - она будет лежать неподвижно под землею... но мне теперь отрадно думать, что, быть может, ты на твоей руке почувствуешь легкое прикосновение.
И образ мой предстанет тебе - и из-под закрытых век твоих глаз польются слезы, подобные тем слезам, которые мы, умиленные Красотою, проливали некогда с тобою вдвоем, о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно!

Декабрь, 1878

 

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

День за днем уходит без следа, однообразно и быстро.
Страшно скоро помчалась жизнь, - скоро и без шума, как речное стремя перед водопадом.

Сыплется она ровно и гладко, как песок в тех часах, которые держит в костлявой руке фигура Смерти.
Когда я лежу в постели и мрак облегает меня со всех сторон - мне постоянно чудится этот слабый и непрерывный шелест утекающей жизни.
Мне не жаль ее, не жаль того, что я мог бы еще сделать... Мне жутко.
Мне сдается: стоит возле моей кровати та неподвижная фигура... В одной руке песочные часы, другую она занесла над моим сердцем...
И вздрагивает и толкается в грудь мое сердце, как бы спеша достучать свои последние удары.

Декабрь, 1878

 

Я ВСТАЛ НОЧЬЮ...

Я встал ночью с постели... Мне показалось, что кто-то позвал меня по имени... там, за темным окном.
Я прижался лицом к стеклу, приник ухом, вперил взоры - и начал ждать.
Но там, за окном, только деревья шумели - однообразно и смутно, - и сплошные, дымчатые тучи, хоть и двигались и менялись беспрестанно, оставались всё те же да те же...
Ни звезды на небе, ни огонька на земле.
Скучно и томно там... как и здесь, в моем сердце.
Но вдруг где-то вдали возник жалобный звук и, постепенно усиливаясь и приближаясь, зазвенел человеческим голосом - и, понижаясь и замирая, промчался мимо.

"Прощай! прощай! прощай!" - чудилось мне в его замираниях.

Ах! Это всё мое прошедшее, всё мое счастье, всё, всё, что я лелеял и любил, - навсегда и безвозвратно прощалось со мною!
Я поклонился моей улетевшей жизни - и лег в постель, как в могилу.
Ах, кабы в могилу!

Июнь, 1879

 

КОГДА Я ОДИН...
ДВОЙНИК

Когда я один, совсем и долго один - мне вдруг начинает чудиться, что кто-то другой находится в той же комнате, сидит со мною рядом или стоит за моей спиною.
Когда я оборачиваюсь или внезапно устремляю глаза туда, где мне чудится тот человек, я, разумеется, никого не вижу. Самое ощущение его близости исчезает... но через несколько мгновений оно возвращается снова.
Иногда я возьму голову в обе руки - и начинаю думать о нем.

Кто он? Что он? Он мне не чужой... он меня знает, - и я знаю его... Он мне как будто сродни... и между нами бездна.
Ни звука, ни слова я от него не жду... Он так же нем, как и недвижен... И, однако, он говорит мне... говорит что-то неясное, непонятное - и знакомое. Он знает все мои тайны.
Я его не боюсь... но мне неловко с ним и не хотелось бы иметь такого свидетеля моей внутренней жизни... И со всем тем отдельного, чужого существования я в нем не ощущаю.
Уж не мой ли ты двойник? Не мое ли прошедшее я? Да и точно: разве между тем человеком, каким я себя помню, и теперешним мною - не целая бездна?
Но он приходит не по моему веленью - словно у него своя воля.

Невесело, брат, ни тебе, ни мне - в постылой тишине одиночества!
А вот погоди... Когда я умру, мы сольемся с тобою - мое прежнее, мое теперешнее я - и умчимся навек в область невозвратных теней.

Ноябрь, 1879

 

ПУТЬ К ЛЮБВИ

Все чувства могут привести к любви, к страсти, все: ненависть, сожаление, равнодушие, благоговение, дружба, страх, - даже презрение.
Да, все чувства... исключая одного: благодарности.
Благодарность - долг; всякий честный человек плотит свои долги... но любовь - не деньги.

Июнь,1881

 

ФРАЗА

Я боюсь, я избегаю фразы; но страх фразы - тоже претензия.

Так, между этими двумя иностранными словами, между претензией и фразой, так и катится и колеблется наша сложная жизнь.

Июнь, 1881

 

ПРОСТОТА

Простота! простота! Тебя зовут святою... Но святость - не человеческое дело.
Смирение - вот это так. Оно попирает, оно побеждает гордыню. Но не забывай: в самом чувстве победы есть уже своя гордыня.

Июнь, 1881

 

БРАМИН

Брамин твердит слово "Ом!", глядя на свой пупок, - и тем самым близится к божеству. Но есть ли во всем человеческом теле что-либо менее божественное, что-либо более напоминающее связь с человеческой бренностью, чем именно этот пупок?

Июнь, 1881

 

ТЫ ЗАПЛАКАЛ...

Ты заплакал о моем горе; и я заплакал из сочувствия к твоей жалости обо мне.
Но ведь и ты заплакал о своем горе; только ты увидал его - во мне.

Июнь, 1881

 

ЛЮБОВЬ

Все говорят: любовь - самое высокое, самое неземное чувство. Чужое я внедрилось в твое: ты расширен - и ты нарушен; ты только теперь зажил "?" и твое я умерщвлено. Но человека с плотью и кровью возмущает даже такая смерть... Воскресают одни бессмертные боги...

Июнь, 1881

 

КУРОПАТКИ

Лежа в постели, томимый продолжительным и безысходным недугом, я подумал: чем я это заслужил? за что наказан я? я, именно я? Это несправедливо, несправедливо!
И пришло мне в голову следующее...
Целая семейка молодых куропаток - штук двадцать - столпилась в густом жнивье. Они жмутся друг к дружке, роются в рыхлой земле, счастливы. Вдруг их вспугивает собака - они дружно, разом взлетают; раздается выстрел - и одна из куропаток, с подбитым крылом, вся израненная, падает - и, с трудом волоча лапки, забивается в куст полыни.
Пока собака ее ищет, несчастная куропатка, может быть, тоже думает: "Нас было двадцать таких же, "как" я... Почему же именно я, я попалась под выстрел и должна умереть? Почему? Чем я это заслужила перед остальными моими сестрами? Это несправедливо!"
Лежи, больное существо, пока смерть тебя сыщет.

Июнь, 1882

 

NESSUN MAGGIOR DOLORE

Голубое небо, как пух легкие облака, запах цветов, сладкие звуки молодого голоса, лучезарная красота великих творений искусства, улыбка счастья на прелестном женском лице и эти волшебные глаза... к чему, к чему всё это?
Ложка скверного, бесполезного лекарства через каждые два часа - вот, вот что нужно.

Июнь, 1882

 

ПОПАЛСЯ ПОД КОЛЕСО

- Что значат эти стоны?
- Я страдаю, страдаю сильно.
- Слыхал ли ты плеск ручья, когда он толкается о каменья?

- Слыхал... но к чему этот вопрос?
- А к тому, что этот плеск и стоны твои - те же звуки, и больше ничего. Только разве вот что: плеск ручья может порадовать иной слух, а стоны твои никого не разжалобят. Ты не удерживай их, но помни: это всё звуки, звуки, как скрып надломленного дерева... звуки - и больше ничего.


Июнь, 1882

 

У-А... У-А!

Я проживал тогда в Швейцарии... Я был очень молод, очень самолюбив - и очень одинок. Мне жилось тяжело - и невесело. Еще ничего не изведав, я уже скучал, унывал и злился. Всё на земле мне казалось ничтожным и пошлым, - и, как это часто случается с очень молодыми людьми, я с тайным злорадством лелеял мысль... о самоубийстве. "Докажу... отомщу..." - думалось мне... Но что доказать? За что мстить? Этого я сам не знал. Во мне просто кровь бродила, как вино в закупоренном сосуде... а мне казалось, что надо дать этому вину вылиться наружу и что пора разбить стесняющий сосуд... Байрон был моим идолом, Манфред моим героем.
Однажды вечером я, как Манфред, решился отправиться туда, на темя гор, превыше ледников, далеко от людей, - туда, где нет даже растительной жизни, где громоздятся одни мертвые скалы, где застывает всякий звук, где не слышен даже рев водопадов!

Что я намерен был там делать... я не знал... Быть может, покончить с собою?!
Я отправился...
Шел я долго, сперва по дороге, потом по тропинке, всё выше поднимался... всё выше. Я уже давно миновал последние домики, последние деревья... Камни - одни камни кругом, - резким холодом дышит на меня близкий, но уже невидимый снег, - со всех сторон черными клубами надвигаются ночные тени.
Я остановился наконец.
Какая страшная тишина!
Это царство Смерти.
И я здесь один, один живой человек, со всем своим надменным горем, и отчаяньем, и презреньем... Живой, сознательный человек, ушедший от жизни и не желающий жить. Тайный ужас леденил меня - но я воображал себя великим!...
Манфред - да и полно!
- Один! Я один! - повторял я, - один лицом к лицу со смертью! Уж не пора ли? Да... пора. Прощай, ничтожный мир! Я отталкиваю тебя ногою!
И вдруг в этот самый миг долетел до меня странный, не сразу мною понятый, но живой... человеческий звук... Я вздрогнул, прислушался... звук повторился... Да это... это крик младенца, грудного ребенка!... В этой пустынной, дикой выси, где всякая жизнь, казалось, давно и навсегда замерла, - крик младенца?!!
Изумление мое внезапно сменилось другим чувством, чувством задыхающейся радости... И я побежал стремглав, не разбирая дороги, прямо на этот крик, на этот слабый, жалкий - и спасительный крик!

Вскоре мелькнул предо мною трепетный огонек. Я побежал еще скорее - и через несколько мгновений увидел низкую хижинку. Сложенные из камней, с придавленными плоскими крышами, такие хижины служат по целым неделям убежищем для альпийских пастухов.
Я толкнул полураскрытую дверь - и так и ворвался в хижину, словно смерть по пятам гналась за мною...
Прикорнув на скамейке, молодая женщина кормила грудью ребенка... пастух, вероятно ее муж, сидел с нею рядом.
Они оба уставились на меня... но я ничего не мог промолвить... я только улыбался и кивал головою...
Байрон, Манфред, мечты о самоубийстве, моя гордость и мое величье, куда вы все делись?...
Младенец продолжал кричать - и я благословлял и его, и мать его, и ее мужа...
О горячий крик человеческой, только что народившейся жизни, ты меня спас, ты меня вылечил!

Ноябрь, 1882

 

МОИ ДЕРЕВЬЯ

Я получил письмо от бывшего университетского товарища, богатого помещика, аристократа. Он звал меня к себе в имение.
Я знал, что он давно болен, ослеп, разбит параличом, едва ходит... Я поехал к нему.
Я застал его в одной из аллей его обширного парка. Закутанный в шубе - а дело было летом, - чахлый, скрюченный, с зелеными зонтами над глазами, он сидел в небольшой колясочке, которую сзади толкали два лакея в богатых ливреях...
- Приветствую вас, - промолвил он могильным голосом, - на моей наследственной земле, под сенью моих вековых деревьев!
Над его головою шатром раскинулся могучий тысячелетний дуб.
И я подумал: "О тысячелетний исполин, слышишь? Полумертвый червяк, ползающий у корней твоих, называет тебя своим деревом!"
Но вот ветерок набежал волною и промчался легким шорохом по сплошной листве исполина... И мне показалось, что старый дуб отвечал добродушным и тихим смехом и на мою думу - и на похвальбу больного.

Ноябрь, 1882